Подозрительно поглядывая на следователя, засучивает Якушев правый рукав. На руке наколка: верхними лапами медведь прижимает к себе голую женщину.
— Все верно, — разглядывает татуировку Харитоненко. — Шерстогубов описал эту наколку и сообщил, что вы ее многим показывали, утверждая, якобы она сделана в ссылке. Вы были в ссылке?
— Не был. Вот и вылезает брехня.
— Кто сделал эту наколку?
— Один старатель, вместе с ним намывали золото.
— В чем заключались ваши обязанности как коменданта лагерной полиции?
— Следить за порядком, чтобы не было никаких нарушений. Когда в лагере не было немцев, ничего не делал. Я же не немец, русский… — блеснул медвежьими глазами на следователя. — Извините, мордвин.
— Не только Шерстогубов, Архипов и Федченко, но и другие бывшие узники Цитадели рассказали, как вы производили отбор прибывающих военнопленных.
— Этим занимался гестаповец Штольце, — теперь Якушев делает упор на слове «гестаповец». — Он затянул меня на немецкую службу, потом пришлось ходить за ним.
— Для чего?
— Хочу сделать признание. Отобранных гестаповцем командиров, политсостав, тех, кого он посчитал коммунистами, я должен был со своими полицейскими отводить в башню смерти. Всех евреев приказано было отводить в подвал, откуда их вывозили на расстрел.
— Значит, сами не отбирали?
— Ни разу!
— Занимались ли муштровкой военнопленных?
— По приказу командования занимался с пленными обычной строевой подготовкой, такой же, как до войны.
Обычная строевая подготовка! На что рассчитывает Якушев? Наверное, надеется, что не сможем доказать обвинение, вот и прет напролом. Циничности и наглости ему не занимать.
— Не обычной строевой подготовкой, а издевательской муштрой добивали вы, Якушев, умирающих от голода и холода, изможденных, больных людей!
— Обычная строевая подготовка, — как ни в чем не бывало настаивает Якушев. — Легко проверить, какие тогда применялись упражнения. Не отрицаю, давались и такие команды, как «лечь», «встать», «бегом», но они же и до войны входили в физзарядку. Конечно, пленные были истощены, но в этом не я виноват. Все мы считались пленниками; одним приказывали заниматься строевой подготовкой, мне — ее проводить.
Якушев ни разу не повысил голос, ни разу не обнаружил волнения. Неужели не беспокоит допрос, ведь теперь речь идет не о чужих жизнях — о собственной. Наверное, давно ко всему подготовился.
— А как поступали с теми, кто не мог выполнять зарядку, валился без сил?
— Тех немцы наказывали.
— А вы?
— И мне приходилось. Тех, кто не выполнял строевых упражнений, по приказу немцев бил кулаком. Бил, конечно же, не сильно, для видимости.
— Подчиненные вам полицейские тоже так били?
— Кому как совесть подсказывала, за них отвечать не могу. Шерстогубов, например, бил и кулаком, и палкой.
— Значит, получается так: начальник гладит, заместитель бьет палкой?
— Считайте, что так.
— Была в лагере эпидемия брюшного тифа?
— Была зимой 1942 года.
— Отчего она возникла?
— Откуда мне знать? Я не доктор.
— Во время эпидемии немецкое командование лагеря находилось на месте?
— А то как же. Начальство всегда находилось на месте. Закончил Харитоненко допрос, предъявил протокол:
— Познакомьтесь. Если все правильно, распишитесь.
Якушев читает медленно, выясняя у следователя непонятные слова. Каждый раз говорит: «Спасибочко!» Прочитал, обращается к следователю:
— Прошу дописать: когда выходил из окружения, три дня ничего не ел. Был совсем обессилен, когда полицай задерживал.
Дописал Харитоненко.
— Теперь все верно?
— Все правильно, — подписывает Якушев каждый лист протокола допроса, расписывается вплотную под последней строчкой.
Утром на следующий день, когда часовой привел Якушева, в кабинете сидел пожилой невысокий мужчина с коротко остриженными седыми волосами.
Как всегда, Харитоненко начинает с вопроса, знают ли друг друга вызванные на очную ставку.
Якушев внимательно осмотрел седоглавого:
— Впервые вижу!
— Встречались. Медфельдшер Голюк, — напоминает свидетель. — Как начальник полиции, вы часто меня вызывали, раз чуть не убили.
— Не знаю этого гражданина, — настаивает Якушев.
Харитоненко выясняет у Го люка:
— При каких обстоятельствах в 1941 году возникла эпидемия тифа?
— Это было в ноябре, — вспоминает Голюк. — Рано похолодало, шел дождь со снегом, лагерный двор покрылся заледеневшей грязью. А на пленных какая одежда? Хабэ — дыра на дыре, шинель — одна на троих, обувь разбита, подметки подвязаны тряпьем и веревками. Полно простуженных, лечить нечем, негде согреться, нет горячей пищи, спят на нарах, на полу, на голой земле. А тут в открытых грузовиках привезли из рава-русского лагеря триста сыпнотифозных больных. Выгрузили на лагерной площади, люди не стоят на ногах: у одних жар, другие лежат без сознания. Призвал меня комендант полиции Якушев, приказывает разместить «эту падаль», так и сказал. Взял меня ужас: «Нарочно губит больных!» Доложил Якушеву: «Лазарет у нас маленький, невозможно разместить триста сыпнотифозных больных. Прошу выделить помещение». Хохочет Якушев, аж руками за бока взялся. Думаю: с ума спятил, ведь вокруг столько умирающих. А он насмехается надо мной и больными: «Ну и доктор! Умора. Разве лазарет для тифозных? Там надо лечить незаразных больных». — «Куда же деть сыпнотифозных?» — спрашиваю. А он: «Разместить по казармам!» — «Господин комендант, побойтесь бога, — умоляю его. — Если так сделать, не пройдет и недели, эпидемия тифа охватит весь лагерь». — «Делать как приказано, не рассуждать!» — закричал Якушев и ударил меня. На всю жизнь осталась память — выбил два верхних зуба. Стою я навытяжку и докладываю, что не могу выполнить такого бесчеловечного распоряжения. Разозлился Якушев, схватился за пистолет, да, видно, передумал: «Твое счастье, что имеешь нужную специальность. Не везет с докторами: пригоняют одну жидовню. Однако и тебя могу послать вслед за жидами, если будешь шибко умный».