— Подлец, какой мерзкий подлец! — Никифор Григорьевич снова достал тюбик с валидолом, хочет открыть — не слушаются руки, трясутся.
— Гражданин следователь! Я, конечно, обвиняемый, но почему допускаете, чтобы меня всячески оскорбляли. Прошу записать мою жалобу.
Харитоненко, не отвечая, налил в стакан воды, подал Голюку.
— Успокойтесь, Никифор Григорьевич. Может, все же сделаем перерыв?
— Покорнейше прошу не делать перерыва, хочу зараз пережить эту муку. И очень прошу записать в протокол, что этого зверя я назвал «мерзким подлецом». Этого еще мало. Боже мой, не знаю, кто его мать, но родила она волка.
— Никифор Григорьевич, родители обвиняемого — обычные сельские труженики, их касаться не будем. Понимаю ваши чувства, изложенные вами сведения говорят сами за себя. Однако прибегать к оскорбительным словам не следует. Совершено преступление, есть суд, он определит наказание. А вас, обвиняемый, прошу объяснить, почему приказали разместить сыпнотифозных больных по казармам?
— А что я мог сделать? Лазарет — на пятнадцать коек, больных больше, чем здоровых.
— Что же мог сделать медфельдшер Голюк? В какой халатности вы его обвиняете?
— А почему он утверждает, что я должен был где-то устраивать госпиталь? За свою медицину пусть сам отвечает. Теперь на меня можно все наговаривать, — замкнулся Якушев, угрюмо разглядывает лежащие на коленях руки.
При малейшей возможности отрицает вину, давит на свидетелей, старается их запугать, — констатирует Харитоненко. Наверное, никогда не мучила совесть. А знает ли, что такое совесть? До последнего дня работал бойщиком на бойне. Нужная профессия, но этот и там убивал с особым удовольствием.
— Обвиняемый Якушев, правильно ли показал свидетель, что с ноября сорок первого года по март сорок второго года в лагере не было немецких офицеров и что командовали всеми вы?
— Неправильно, мне никто бы не доверил огромный лагерь. Немцы, конечно, испугались тифа, не разгуливали по лагерю, комендант и его помощники работали в отдельном доме у центрального входа. Однако всеми командовал майор Обертель: каждый день вызывал на доклад и давал указания, что и как делать.
— Какие же указания он давал?
— Обычные! Насчет размещения новых пленных, вывозки покойников, выдачи пайков.
— Куда вывозили покойников?
— Соберется партия за несколько дней — их грузят на тракторные прицепы и вывозят. Сопровождавшие полицейские рассказывали, что разгружали прицепы у ям в Лисиничском лесу.
— Кто грузил на прицепы? Кто выгружал?
— В лагере была специальная команда из пленных, которая получала за это усиленный паек.
— Вы второй раз упомянули о пайках. О каких пайках идет речь?
— Ежедневно полагались баланда и хлеб. По количеству пленных со склада выделялись продукты.
— Вы подтверждаете? — спрашивает Харитоненко у Голюка.
— Какой склад! — снова входит Голюк в кошмар Цитадели. — В лютый холод около башни смерти лежали кучи мерзлой картошки и свеклы. Оттуда и брали для приготовления баланды. Мне приходилось видеть, как умирающие с голоду военнопленные набрасывались на картофель, а немцы-конвоиры за это расстреливали, полицейские избивали дубинками. Не раз видел, как Якушев, избивая людей, приговаривал: «Сталин пусть кормит! Сталин пусть кормит!» А однажды в февральский мороз Якушев приказал в наказание раздеть одного пленного и голым привязать к стене. Быстро отмучился…
— Якушев, верно показал свидетель?
— Врет, все врет. Мстит за то, что указал на его халатное отношение к службе.