Лагерь военнопленных в Золочеве не такой, как в Хелме или во Львове. Два каких-то сарая, колючая проволока, несколько сот доходяг. Одни грузят и разгружают вагоны на узловой станции, другие заняты в немецких фольварках.
В лагерь прибыл не один — в команде из двадцати пленных. Начал с того, что втерся в доверие к лагернику Ромке Марченко, стал подбивать на побег. Ромка отмалчивался. Но когда сказал с видом отчаяния, что убежит один, получилось как ожидал: раскрылся Ромка, сообщил, что лагерные подпольщики готовят побег, надо запастись терпением. Вскоре Ромка свел с одним доходягой, тот устроил допрос. Ничего, отбрехался. Однако доходяга больше ни с кем не знакомил, а побег все откладывался. Ромка объяснил, будто что-то неладно у подпольщиков Золочева. Наконец узнал долгожданную новость — ночь, на которую назначен побег. Как и было условлено, через тайник предупредил Якушева. Не получился побег — кого схватили гестаповцы, кого на месте убили. Ехал во Львов именинником, но Битнер встретил ушатом холодной воды:
— За усердие спасибо, а двести гектаров придется еще зарабатывать: надо было дать штаб подпольщиков лагеря.
Так и не понял, о каком штабе толковал Битнер, если всех захватили или прикончили. Одно было ясно: немцы требовали еще на них поработать. Что ж, за двести гектаров можно постараться. Но дела у немцев шли все хуже и хуже, так и пропали обещанные гектары. Черт с ними, с гектарами! Главное — что сказать следователю? Придется признать, что отправился в Золочев по заданию Битнераг но… Вот в этом «но» и вся загвоздка. Мог же поехать, чтобы обмануть Битнера и бежать вместе с пленными. Насмотрелся, мол, как немцы измываются над украинцами и русскими, решил воевать против них. Не его вина, что не получился побег, сам из-за этого пострадал. А виновника ищите, он загубил и его, Прикидькину, жизнь.
2
— Обвиняемый Мисюра! Следствием установлено ваше участие в реализации неучтенных товаров, изготовленных на львовской ткацко-трикотажной фабрике в конце пятидесятых и начале шестидесятых годов. Желаете дать показания?
— Гражданин следователь, неужели вы думаете, что я не читал газет.
— Наверное читали, вы же были сознательный и активный.
Будто не замечая иронии, отвечает с ухмылкой:
— Если верить советской прессе, а я ей верю, все изготовители и расхитители левых товаров были установлены, предстали перед судом и почти все расстреляны. Это поле уже порослр быльем.
Почему Мисюра ведет себя так нагло? Уверен, что нет свидетелей, что все, с кем был связан, расстреляны? Та же ошибка, что и в начале следствия.
Впрочем, Мисюра только симулирует наглость. Давно учуял беду. Как же было не учуять, если изъяты такие ценности, выплыли Стецив и Карманов, допрашивали об Айзенберге. И не дают покоя обнаруженные при обыске блокноты. Убил бы Машку за то, что так вляпалась!
— Я вас, обвиняемый, так понял: раз вовремя не привлекли по трикотажному делу, значит, это с воза упало и ^безвозвратно пропало.
— Считайте, что так!
— Ошибаетесь, Мисюра. Не раз могли убедиться, что упавшее с воза у нас не теряется. Знаю, на слово не верите, придется предъявить очередного слона.
Мисюра внутренне настораживается, продолжая сидеть с безразличным видом. С кем будет очередная очная ставка? Вспоминается второй или третий допрос, его рассуждения о подозрениях и доказательствах, о тысяче крыс, из которых не изготовить слона. У Харитоненко пока не видно крыс, выставляет одних слонов. Неужели и сейчас?
Открылась дверь, в кабинет заходит Мария — похудевшая, поблекшая, небрежно одетая; позади часовой.
Села Мария Петровна на табурет, смотрит на мужа сквозь слезы, вся во власти отчаяния: «Коля, до чего же тебя довели — жалкая копия прежнего. Страшно подумать, что теперь будет. И ничего нельзя сделать, сидим в мышеловке. Могла б — удавилась бы, но и на это нет сил».
— В каких вы взаимоотношениях? — выясняет Харитоненко, глядя на угнетенную чету.
— Жена! — угрюмо отвечает Мисюра.
— Мой муж! — плачет Мария Петровна.
— Обвиняемая Мисюра, каково содержание обнаруженных в вашей квартире блокнотов?
Обвиняемая! Все ясно… Неужели раскололи дуреху? На чем купили? Эх, Мария! Доверился тебе, а ты оказалась обыкновенной бабой…
Рыдает Мария Петровна, утирает слезы, сморкается. Налил Харитоненко из графина воды, подвигает стакан:
— Успокойтесь, Мария Петровна. Надо было раньше сокрушаться, теперь поздно.