Записал ответы, дал прочитать протокол.
— Точно записано?
— Точно.
— Тогда распишитесь в конце каждой страницы. На последней прошу написать: «Протокол мной прочитан, с моих слов записан правильно».
Расписался Мисюра, выжидательно смотрит на следователя.
— На следующем допросе еще раз вернемся Тс довоенной жизни и к плену.
— Все рассказал, придется повторять то же самое, — предупреждает Мисюра, а в мыслях: «Приглашает копать для себя могилу, как мы — тех евреев. Зря старается, ничего не выйдет».
— Меня интересует не протокольная сторона, не анкета. Побеседуем о содержании довоенной жизни Мисюры: с чем он начал войну и с чем оказался в плену. Не как, а с чем. Советую об этом подумать.
Больше Харитоненко ничего не сказал, нажал на кнопку звонка, увели Мисюру. Размышляет о его довоенных годах. Надо же, их молодость разделяют три десятка километров: Великий Перевоз и Портянки, теперь село Куйбышев на реке Псел. Почти ровесники, Мисюра на год моложе, пути разошлись еще тогда, в селах. Капитан Селезнев разыскал в Куйбышеве одногодков Ивана Григорьевича Мисюры, раскрылась подноготная этой семьи. Для Ивана Григорьевича колхоз не стал содержанием жизни, только ширмой, скрывавшей его внеколхозные доходы; таким же воспитал Николая. Не в этом ли корень падения? Должны же быть корни, из которых вырастают уроды. Недавно был в отпуске, посетил мать — морщинистую, седенькую, не утратившую чувства восхищения красотой жизни. Вновь встают перед глазами чудесные вышивки: яркие, радостные букеты цветов, птицы-песни, красавицы девушки — задумчивые, веселые, танцующие. В красном углу, где когда-то помещали иконы, — Наталка Полтавка: коса ниже пояса, гордые очи, крутые изгибы бровей. Между окон довоенная фотография: отец — строгие глаза, плотно сжатые губы, выпирающий подбородок, буденовка с пятиконечной звездой, гимнастерка с двумя треугольниками; мать — нежный овал лица, чёлка, глаза со смешинкой, чуть вздернутый нос и задорная улыбка, приоткрывшая ожерелье белоснежных зубов. Когда вернулся с войны, мать встретила по-монашески строгая, в черном платье и черном платке, тяжело переживавшая свое и всенародное горе. С младшими детьми и с бабкой два года страдала в фашистской неволе. Жили нищими. В лесу собирали щавель, из старых колхозных кагатов выбирали полусгнивший картофель, на листьях пекли оладьи, варили из овсяных высевок кашу. Долгими вечерами сидели при коптилке. Фашисты измывались, убивали, а сломить не смогли. Рассказала мать о последнем дне деда. Ефрейтор Карл в начале зимы сорок первого объявил:
— Войне капут, до Москвы два шага!
— В Москву не зайдете, — ответил дед. — От Москвы побежите до самой Германии. Тогда будешь меня вспоминать.
— Не буду тебя вспоминать! — сказал Карл и вывел деда из хаты.
Кинулась мать за ним — Карл успокоил:
— Не бойся, мы будем немножко беседовать.
Карл вскоре вернулся:
— Мы уже побеседовали!
Дед встретил мать на сельской площади, вознесенный виселицей и званием партизана, выведенным на свисавшей с шеи доске…
Отступая, фашисты жгли хаты, ловили людей и заталкивали в огонь. Заживо сгорела бабушка, мама с детьми спаслась в лесу. Вернулись — на месте села обгоревшие трубы. Увидев первый советский грузовик, мама, рыдая, обняла капот: «Приехали родные, хорошие!» Еще год шла война. Жили в землянках, пахали на коровах, на себе.
Мама показала свою первую огромную радость — письмо отца и его фотографию с орденом Славы. Затем пришла похоронка: старший сержант Петр Васильевич Харитоненко геройски погиб под Берлином…
Вспоминается детство. Хатенка, прижатая к Пслу, крохотный надел, изуродованный буграми и впадинами. Рядом такие же наделы и такие же хаты других горемык. А у братьев Ивана и Николая Криворучек пятьдесят урожайных гектаров, расписанных между родственниками. Революция дала права Харитоненкам, колхоз стал осуществлением прав. Но Криворучки не сдавались без боя, ловко использовали извечные привычки и предрассудки односельчан. У бедняков хватало смелости противостоять выстрелам из обрезов, не хватало умения распознавать тайные козни врагов, губивших скот и посевы, а с ними и надежды, рождаемые коллективным трудом. Отец стал первым бригадиром колхоза, бригаде отвели землю Криворучек, дали их скот. Братья Криворучки тоже стали колхозниками, числились такими же, как малоземельные родственники — фиктивные владельцы их собственности. Знавшие правду молчали, не возражал и отец: «Надо же людям где-то работать».
Он, Алексей, пятнадцатилетний колхозный конюх, берег лошадей, как зеницу ока. Когда пал первый конь, Алексея обвинили в халатности, жестоко критиковали на комсомольском собрании. Крыть было нечем. Он переселился в конюшню, смотрел в оба. Ночью, когда отец возвращался с работы, прогремел выстрел, пуля прошла под сердцем, застряв в лопатке. Оперуполномоченный ОГПУ Грищенко две недели работал в селе, перед отъездом сказал: «Классовый враг не уйдет от ответа». Кто он, классовый враг?.. Комсомольцы сформировали отряд, охраняли склады, коровники. Его, Алексея, не взяли в отряд. Переживал, но понимал правоту секретаря комсомола: его долг — беречь коней. И все же не уберег. Федор Петрович Мищенко, сменивший отца, вернулся с объезда бригадного поля, ведя на поводу Красавчика. Со злостью сказал: «Не случись с отцом такая беда, изувечил бы твою поганую морду!» Под правым крылом седла обнаружил ржавый гвоздь, вонзившийся в лошадиную спину. Снова приехал Грищенко, долго беседовал с ним, Алексеем. Он ничего не мог объяснить: в день происшествия посторонние не заходили в конюшню, только завхоз Иван Криворучко утром, как всегда, проверял инвентарь, все было в порядке. В порядке! Грищенко в хате Криворучко обнаружил тайник с обрезом, из которого выстрелена пуля, застрявшая в теле отца. Завхоз оказался губителем колхозных коней. Это определило всю дальнейшую жизнь Алексея: решил стать чекистом. Стал не только чекистом, но и электромонтером, изучил немецкий язык. Так требовалось. В 1938 году с документами кулацкого сына Николая Ярощука из приграничного села на Житомирщине перешел в Польшу. Действительный Николай Ярощук, отбывая наказание за диверсию на Колыме, погиб при попытке к бегству.