— При каких обстоятельствах поступили в лагерную полицию?
— Вызвал обер-лейтенант Мусфельд, объявил: «Будешь служить в полиции!» — вот и все обстоятельства.
— В лагере находились многие тысячи военнопленных, а обер-лейтенант подошел именно к вам.
— Смеетесь надо мной, гражданин следователь.
— Не смеюсь, хоть рассказываете вы смешную историю. Мусфельд не мог вызвать ни с того ни с сего. Как же было в действительности?
Как было в действительности?.. Тянутся беспросветные дни, поступают новые пленные, вконец истощенные гибнут, как мухи. Вспоминается пленным довоенная жизнь, проклинают фашистов на чем свет. Появились и шавки: ругают Советы, хвалят Гитлера и «новый порядок». Кто-то не выдержит, помянет соленым словом суку, вскормившую выродка, — и опять тишина, злая, сотканная из ненависти и голода.
Вслед за шавками появилась полиция. Тоже пленные, но уже отожравшиеся, с нарукавными повязками и дубинками. Шавки хвалят фашистских мучителей, полицейские следят, чтобы им не перечили.
Как-то при нем, Мисюре, возник разговор о полицейских и шавках. Один пожилой пленный сказал:
— Сколько же в человеке может быть подлости! До чего доводит желание выжить любой ценой! Надо же растоптать свой стыд, переступить через свою совесть. С совестью не жить полицейскому или шавке.
Правильно, в лагере с совестью не выжить. Тогда зачем она? Не раз слушал шавок, в них увидел спасение. Они не сдохнут с голода, не замерзнут, главное — суметь от своих уберечься. Он сумеет. Нельзя опоздать, многие уже обскакали, может оказаться ненужным.
Вскоре наступил благоприятный момент. Перед пленными тявкает новая шавка, еще с изможденной мордой, в истрепанной до предела одежде.
— Братцы! Через кого мы страдаем? Во всем виноваты жиды и комиссары. Пили народную кровушку, вытягивали из нас последние жилы и пьянствовали. Как дошло до войны, нас послали за себя подыхать. А мы не Хотим! Хватит пить нашу кровь, хватит царствовать. Правильно немецкое войско очищает землю от этой погани. Немцы — культурная нация, они нам желают добра.
— Желают! — раздался злой смешок из толпы. — Скоро от их добра сдохнешь, продажная шкура.
И он, Мисюра, тогда разозлился — и на оратора, сумевшего его обскакать, и на того, кто обозвал оратора продажной шкурой, и на немцев: не такого ждал приема. Он же сразу признал их силу и власть, они тоже должны разбираться. Раз добровольно перешел на их сторону, положена привилегия, должны были сразу отпустить домой. Он не против служить новой власти, но дай по заслугам: надел, коров, лошадей. А они дали дулю под нос, держат в лагере, где сто раз мог сдохнуть. Получается, раз не немец, значит, не человек, скотина ненужная. Неужто листовками только заманивали? Может, полицаи и шавки тоже вроде листовок? Нет-нет, видно, взялись за ум, начали разбираться… На победителей нельзя держать обиду, надо вылезать из дерьма.
Растолкал пленных, пробрался к оратору, стал рядом:
— Чего гавкаете? Человек правильно говорит. Жиды и комиссары наживались на нашем горбу, устраивали себе сладкую жизнь. В беде бросили, уложили в чемоданы награбленное и удрали за Урал. Спасают свою шкуру и плюют на наши мучения. Слушайте немцев, это самая сильная и справедливая нация…
— Шкура продажная! — отозвался звонкой пощечиной чей-то голос в толпе.
— Кто там гавкает? Молчишь, боишься показать свое рыло! Комиссар или жид, вот и защищаешь Советы. Все равно найду.
— Шкура! — клеймит другой голос, гул идет по толпе, нарастают крики и ругань. Кто-то требует задушить гадов, кто-то — бросить в траншею с дерьмом.
Не видно поблизости немецких солдат, нет, как назло, и полицейских, оратор извивается червем, глаза мечутся из стороны в сторону.
— Молчать! Жизнь надоела? — визжит оратор, заглушая в душе трусость. — Расходитесь тихо! Через вас погибнут невинные!
Показался полицейский, расходятся пленные. Надо действовать, не то втихомолку прикончат. Подошел к полицейскому, снял шапку:
— Господин полицейский! Имею для герра коменданта срочное секретное донесение.
Привел полицейский в лагерную комендатуру, принял обер-лейтенант Мусфельд, угостил сигаретой, сам дал прикурить.
С табачным дымом вливается уверенность. Выкарабкивается из могилы, возвращается жизнь. Он еще поживет. Когда заходил в кабинет, обер-лейтенант показался угрюмым и страшным, теперь выглядит добродушным, благожелательным.
— Фамилия? — спрашивает обер-лейтенант.
— Мисюра! Мисюра Николай Иванович! Мы из крестьян, православные! — хочется сразу показать свою положительность, готовность служить немецкой власти.