К тому времени уже освоился в лагерной полиции, нес патрульную службу. Подошел к толпе, видит необычное зрелище. Пляшет худой до невозможности пленный в расстегнутой гимнастерке, в тельняшке. Выбивает чечетку, ладонями похлопывает над головой, выкрикивает частушки:
Заинтересовался: похож на ворюгу, может сгодиться.
Пленный закончил свою песню, обращается к толпе:
— Граждане! Может, кто даст закурить, а то так жрать хочется, что выпивка не идет в рот.
Понравилось людям: вдруг в беспросветную, голодную, едва тлеющую жизнь ворвались песня и пляхжа. Просят еще что-нибудь спеть. Растолкал Мисюра собравшихся, подошел к певцу, достал кисет:
— Закуривай!
Тот скручивает здоровенную самокрутку, пленные смотрят с завистью, но никто не просит закурить.
— Расходись! — скомандовал по-хозяйски. — Чего как бараны столпились.
Разошлись пленные.
— Из каких будешь? — обращается к певцу.
— Лясгутин Сергей, из Одессы-мамы.
Достал зажигалку, закурил сам, дал прикурить Лясгутину.
— Давно здесь?
— Недавно! Взяли в плен раненным, два месяца провалялся на курортном лечении в Ровенском лагере, теперь сюда приехал на жительство.
— До войны чем занимался?
— Папа хотел сделать модным портным, я мечтал стать интеллигентом-налетчиком, а жестокая жизнь затащила в «Союзтранс» на должность рядового шофера.
Интеллигент и налетчик! Таких слов не слыхал, и «Союзтранс» — непонятное слово. Ясно: не говорит правду, темнит.
— А ты не из ворюг?
— Всякое, дядя, случалось, не пропускал своего интереса.
— Ишь, нашелся племянничек! Не дядя, а господин полицейский, — строго одернул, с удовлетворением подумав, что карманник сразу признал его превосходство. Может, из него будет толк, надо выспросить поподробней. — Ты, парень, не врешь, что работал шофером? И что это за «Союзтранс» — завод или фабрика?
— Это, господин полицейский, тот же колхоз, только не в селе, а в Одессе. Работал там напополам с государством.
— Это как понимать?
— Полдня — направо, для советской державы, полдня— налево, для своего интереса. Державе приятность, и мне хватало на шкалик.
— Ав тюрьме приходилось сидеть?
— Не мечтал и не думал.
— Как же ты из «Союзтранса» попал в моряки?
— Моряки — это те, что плавают на корабликах, а я только носил тельняшку и черным клешем разворачивал сердца севастопольским девочкам.
— Что же ты делал в Севастополе?
— Что я делал? — мечтательно повторяет Лясгутин. — Честь имею, шофер береговой службы Черноморского флота. Служить бы да служить, жаль — война помешала.
Чудно говорит Лясгутин и не очень почтительно. Однако это не злит: чем-то карманник притягивает.
— Как думаешь жить?
— Разве тут можно думать, разве тут развернешься! — тяжко вздыхает Лясгутин, показное молодечество будто ветром сдуло.
— А как насчет службы немецким властям?
— Можно послужить, господин полицейский! Я же молодой и красивый, помирать не охота. После севастопольских девочек такой вариант меня не устраивает.
— Вижу, ты головастый парень, — хвалит Лясгутина. — Доложу начальству, только и ты себя оправдай. Шныряй, ищи командиров, комиссаров, евреев, тех, кто готовит побег. Докладывай при обходе. Будет срочность — иди в полицию, спрашивай полицейского Мисюру Николая Ивановича. Понял?
— В Одессе, господин полицейский, за такую приманку двинул бы кастетом, а тут предложение принимается. И знаете почему? Потому, что Одесса и Хелм — две большие разницы. В Одессе тех, кто скурвится, убивают. Тут убивают тех, кто не скурвится.
— Старайся. Это же легче, чем жульничать в твоем «Союзтрансе». А этим, — кивнул на стоящих в стороне пленных, — скажешь: делал допрос, выяснял, кто такой и откуда.
Долго Лясгутин не давал о себе знать, и вдруг:
— День добрый, господин полицейский!
— День добрый, работничек. Что-то от тебя ни слуху ни духу.
— А мы попусту не ходим. Сварганил дельце, вот и явился.
— Какое дельце?
— Один организует побег, — таинственно шепчет Лясгутин. — Ищет желающих, мне предложил.
Обрадовался удаче, но вида не показал: пусть не зазнается босяк. Раскинув мозгами, принял решение: