Николай Иванович ухмыляется. Нарочно заводит! Ничего не выйдет. Молчание — тоже золото.
Осматривает Селезнев трехстворчатый шкаф для одежды. Жмутся друг к другу дорогие костюмы, платья, дно шкафа занимают столбики шапок — пыжиковых, бобровых, каракулевых, попарно выстроена модная обувь, неношенная. За шкафом — пирамида картонных коробок, в них куклы, матрешки.
— Тоже для родственников? — выясняет седоусый мужчина.
Вылезают махинации Машки. А как хвасталась своим искусством коммерции! Заграничные компаньоны набрасывались на сувениры. Теперь эти набросились. Пусть набрасываются, главное — в тайничке. Только бы не нашли тот ящичек, иначе трудно придется.
Не спешит капитан Селезнев, простукивает стены, осматривает пол сантиметр за сантиметром. Дошел до окон, разглядывает раму, будто это антикварная ценность. Поскреб эмаль…
— Поаккуратней, гражданин начальник. Зачем портите рамы? — вырвалось у Мисюренко.
— Не беспокойтесь, Николай Иванович, наше учреждение возместит ущерб, — весело улыбнулся капитан и еще поскреб. Не ошибся; это не сучок, деревянная пробка. Извлек пробку — посыпались на пол царские золотые десятки.
— Николай Иванович, у вас не квартира, а музей драгоценностей, — замечает Селезнев.
— Не мои монетки, впервые вижу, — разглядывает Мисюренко золотые десятки. — Были бы мои — зачем прятать, на виду большие ценности.
— Полноте, Николай Иванович! — пожурил капитан. — Вы прекрасно знаете разницу между художественными и валютными ценностями. Наверное, не раз изучали восьмидесятую статью Уголовного кодекса.
— Не пришьете! В этой квартире до войны проживали евреи, вполне могли спрятать золото от фашистов-грабителей. Ищите евреев! — советует Николай Иванович.
— Не подскажете ли адресок? Вы же все знаете!
— Откуда! Все знать — ваша специальность, за это идет зарплата. Мне платят за труд, — отрубил Мисюренко, а в душе нарастает тревога: «На что намекает? Разыгрывает или…»
Капитан Селезнев, закончив считать золотые монеты, объявляет:
— Девяносто две штуки! Семен Васильевич, пожалуйста, пересчитайте, — обращается к седоусому понятому и продолжает осматривать подоконники.
Дались ему окна, давился бы золотыми монетами, — все более волнуется Мисюренко.
Подергал Селезнев подоконник, аккуратно потянул на себя и достал из тайника плоскую шкатулку, обтянутую черным сафьяном.
— Это тоже от неизвестных евреев?
— Возможно, впервые вижу.
— Ай-ай-ай, Николай Иванович, какой вы неосторожный. Тут же полно отпечатков пальцев, так что специалисты легко определят время изготовления тайничка. А вы все валите на евреев, — капитан раскрыл сафьяновую шкатулку — по гнездам разложены бриллианты. — Ну и ну! Николай Иванович, вы — миллионер!
— Еще раз заявляю, что к этим тайникам не имею никакого отношения. Теперь не культ, не пройдет липа, прошу занести в протокол! — рвутся наружу растерянность и волнение, прикрываемые деланным спокойствием и вызывающей наглостью.
— Не беспокойтесь, все занесем в протокол: и бриллианты, и ваши объяснения.
Занесет! — не сомневается Мисюренко, стараясь успокоиться — Пусть заносит, придет время — потолкуем об этих бриллиантах. Не я должен доказывать, откуда они, это ваша забота. Не докажете.
Дошли до ванной. Капитан и тут простукивает, проверяет каждый стык зеркальных плиток и кафельного пола. Совсем не ко времени Николаю Ивановичу вспоминается, как в этой ванной забавлялся с обворожительной Катенькой.
Вернулись в кабинет. Капитан Селезнев не находит на письменном столе места, чтобы написать протокол.
— Не квартира, а склад! — презрительно хмыкнул старик. — Тесновато вещичкам, человеку и вовсе нет места.
— А какое, гражданин понятой, это имеет отношение к статье о политике, по которой предъявлено мне обвинение? — выясняет Мисюренко вежливым тоном.
— Политика, да еще какая! — задумчиво говорит Екатерина Андреевна, учительница из пятой квартиры. — Конечно, хорошо, когда люди живут в достатке, но плохо, когда вещи съедают людей, разрушают нашу совесть и принципы.
Наконец составлены протокол и многостраничная опись обнаруженных ценностей. Капитан Селезнев закончил читать, и опять заговорила учительница:
— Хрусталь, золото, картины — сотни тысяч рублей, а на сберегательной книжке — двести пятьдесят четыре рубля, Ужасно!
— Слетелось воронье! — утирает слезы Мария Петровна.
— Не плачь, Мария, — успокаивает ее Мисюренко. — Материальное благополучие — не преступление. Нам нечего бояться. Какой такой ужас увидели вы, уважаемая Екатерина Андреевна? Охота покопаться в наших доходах-расходах? Не утруждайтесь, без вас покопаются. А я не боюсь, все нажито честно.