Сел Мисюра за столик, принялся писать. Не заметил, как прошло три часа. Еще два часа забрали исправления. Может, еще что-нибудь переделать? Перечитывает написанное.
«Начальнику Львовского областного управления КГБ СССР
От следственно-арестованного
Мисюры
Обращаюсь к Вам не для того, чтобы просить снисхождения или помилования. За службу фашистам должен быть строго наказан, ни моя молодость, ни нечеловеческие издевательства, пережитые в лагере военнопленных, не давали права изменить Родине. Я виновен и готов отвечать. Мучает меня не предстоящее наказание, чего заслужил, а то, что еще спокойно живут на свете фашисты, лишившие нас в годы войны человеческого облика и убившие миллионы ни в чем не повинных советских людей. Я уже показал на допросах, как в Хелмском лагере десятки тысяч советских военнопленных погибли от голода, холода и мук. Очень сожалею, что не погиб вместе с ними, а оказался в Травниковском учебном лагере и там стал изменником Родины. Хочу сообщить следственным органам, как в этом лагере нас обрабатывали в фашистском духе, приучали к вахманской службе. С отвращением вспоминаю об этом и спрашиваю себя: почему не бежал? Один бежал, его поймали и повесили. Я струсил. Одел черную форму, прошел курс обучения; как и другим курсантам, мне присвоили звание вахмана охранных войск СС. Для вахманской службы направили в Яновский лагерь. Мы несли охрану на вышках, а немцы-эсэсовцы ежедневно занимались убийствами узников. О их преступлениях я дам следствию подробные и правдивые показания. Ужасы, которые видел, невозможно забыть, они снятся ночами. Уничтожение мирных советских граждан было зверской программой фашизма. Немецкие офицеры ежедневно ради развлечения убивали ни в чем не повинных узников. Я лично это видел и готов дать подробные показания.
Очень сожалею, что за многие годы из-за трусости сам не явился в органы и не рассказал правдиво о пособничестве фашистским убийцам.
Прошу верить моей искренности и готовности помочь органам советского следствия. Всей своей послевоенной жизнью я искупал вину перед любимой Родиной. Понимаю, что этого недостаточно, и приму как заслуженное любое наказание, назначенное советским судом.
Прошу, чтобы из-за меня не пострадали жена и сын, ничего не знающие о моих преступлениях во время войны.
Мисюра»
2
— Гражданин начальник, получилась ошибка. Я — Георгий, Жорик! Георгий мое имя, а Сережа — мой братик, геройский матрос, погибший в войну. Мало того, что ваши фраеры запачкали дорогое имя покойника, так они еще арестовали меня и выдумывают, будто именно я — Сережа. Это же нахальство.
— А это чья фотография? — предъявляет Харитоненко анкету № 1251 на вахмана Сергея Лясгутина.
Смотрит на анкету Лясгутин, не может глаз оторвать. Не сомневался, что аккуратные немцы сожгли. Как же быть?
— Этот молодой человек, — тычет Лясгутин в фотографию на анкете, — очень похож на моего братика Сережу, но одет он неприлично.
— Лицо Сергея не похоже на ваше? — интересуется Харитоненко.
— Как две капли воды! — подтверждает Лясгутин. — Ничего удивительного: один папа, одна мама.
— Может, будем заканчивать представление? — предлагает Харитоненко. — Взгляните на фотографию Георгия Лясгутина и познакомьтесь с заключением дактилоскопической экспертизы, сравнившей отпечаток большого пальца правой руки на анкете вахмана Лясгутина с отпечатком, имеющимся в вашем архивно-следственном деле 1949 года и откатанным теперь, при аресте.
Разглядывает Лясгутин фотографию. Брат Георгий — рыжий, веснущатый, с бульдожьим носом. К тому же еще пальцевой отпечаток!
— Может, нужны еще доказательства, что вы не Георгий, а Сергей?
— Гражданин начальник! Всем известно, как работает ваша фирма. Прения заканчиваются, возвращаюсь к своему любимому имени, — соскочило с Сергея Лясгутина шутовство, продолжает совершенно серьезно. — Надоело жить под именем покойного брата и ночами ждать стука: «Откройте, милиция!»