— Позвольте? — обращается к Селезневу не по возрасту стройная седоволосая женщина.
— Пожалуйста!
— Мария Петровна и Николай Иванович, стыдно так со мной разговаривать. Я учила вашего Владимира. Ходил аккуратный, чистый, но оставался загадкой. Не могла понять, откуда такое презрение к товарищам, почему никому не верит, никого не уважает. Теперь поняла.
— Не уважает, не верит! — зло передразнивает Мисюренко. — Закончил школу, институт, работает. А те, что уважали и верили, по пивнушкам долдонят: «Вась, ты мне веришь?»
— Теперь поняла! — повторяет Екатерина Андреевна раздумчивым тоном. — Вы не верите в Советскую власть, не верите людям, не верите советским деньгам, ваш бог — золото, хрусталь, драгоценности. И сына таким воспитали.
— А институтский диплом собаке под хвост? — выясняет с издевкой Мисюренко.
— Мог получить диплом, а сможет ли, как Олег Кошевой, сражаться за Советскую власть, пойти за нее на казнь? Сможет ли, как Матросов, прикрыть своим телом товарищей от вражеских пуль? Не сможет, не захочет! Золото не с этой, а с той стороны баррикады. И вы на той стороне!
— Гражданин начальник! — обращается Мисюренко к капитану Селезневу. — Заканчивайте комедию и запретите меня оскорблять. Все же у нас конституция, я буду жаловаться.
— Екатерина Андреевна не оскорбила и не могла оскорбить, — еле заметно улыбнулся Селезнев. — И это не конец, а начало.
Начальник следственного отдела областного управления Комитета государственной безопасности полковник Макаров внимательно слушает Мисюренко, изредка задает уточняющие вопросы. За приставным столом сидит следователь подполковник Харитоненко.
Мисюренко отвечает охотно, приводит детали, называет свидетелей. Рассказывает о трудном сиротском детстве в работящей крестьянской семье, о том, как с ранних лет трудился в колхозе, солдатом встретил войну на границе, отважно сражался, очутился в плену, мучился в лагере военнопленных около польского города Хелма.
Вежливое безразличие следователей нагоняет тревогу: похоже, его показания не представляют для них интереса. Почему? Взглянул на портрет Дзержинского. До чего же ехидная усмешка и недоверчивый взгляд.
— Как очутились в Германии? — выясняет полковник Макаров.
— Из Хелма перевели в Бухенвальд, там страдал до апреля сорок пятого года.
— В качестве кого страдали? — впервые улыбнулся Макаров.
Ехидно и зло усмехнулся, как тот, на портрете! И Мисюренко вызывающе отвечает обоим:
— Не понял!
— В качестве кого состояли в Бухенвальдском лагере? — уточняет свой вопрос Макаров.
В качестве кого состоял! Подвох или им что-то известно?.. Не спешить! Пусть следователь разворачивает свою игру, будет виднее.
— Гражданин полковник, зря стараетесь. Уж все это было: фильтрационный лагерь, бесконечные проверки, расспросы-допросы. Даже при товарище Сталине не обнаружили ни пятнышка, а тогда ой как умели выискивать.
Не обращает внимания полковник на тон Мисюренко, не повышает голоса.
— О Хелмском лагере рассказали во всех подробностях, о Бухепвальде — скромненько, как в телеграмме.
— Не о чем говорить. Во всех лагерях были одни и те же порядки.
— Расскажите, в каком бараке находились, кто там содержался, на какие работы вы водили. Из кого состояла охрана?
«На какие работы вы водили!» — не ошибка, подвох. Снова подвох! И об охране спросил двусмысленно. Конечно, двусмысленно: «Вы водили… Из кого состояла охрана». Вызывает панику, хочет довести до кондиции. Ничего не получится, не пройдут эти дешевые номера. Знали бы точно, не так бы допрашивали, — успокаивает себя Мисюренко. На вопрос отвечает подробно: описывает барак, его жителей, называет фамилии пленных, переведенных с ним из Хелма… Но почему сидящий за приставным столиком следователь не записывает его показания? Неужели не думает проверять?..
— А во Львове, в Яновском лагере, не приходилось бывать? — неожиданно спрашивает Макаров.
Львов, Яновский лагерь! Переходит в атаку, все же что-то известно. Откуда?..
— Гражданин начальник, надеюсь, изучили мое личное дело? Во Львов переведен в конце прошлого года, до этого никогда не бывал.
— Переведены? — переспрашивает полковник, перебирая лежащие на столе фотографии. — Познакомьтесь. Может, найдете знакомых.
На одной фотографии вахманы и бесконечные ряды узников, с лицами, искаженными голодом, болью и страхом, на другой — голые узники, рядом валяются трупы. И еще фотографии: огромная яма, набитая доверху трупами, штабель из поленьев и трупов, оркестр из узников выстроен в круг, а рядом Вильгауз и еще трое эсэсовцев о чем-то беседуют. Около них — ко всему безразличная кривоногая такса… Вернулось! Все вернулось, будто не было многих пережитых лет. Идет вдоль рядов высохших стариков и юнцов, обезумевших женщин, ошалевших от страха детишек. Лупит плетью: «Снять одежду! Сдеру вместе со шкурой!.. Скидывай барахло, жиденыш, а то вырежу задницу!.. Шевелись, старикан: подожгу бороденку — попрыгаешь!» По песчанику гонит колонну призраков в одном белье, у могил — рыдания, стоны, предсмертные крики, удары прикладов и выстрелы. Его выстрелы. В нескольких метрах эсэсовцы-автоматчики сидят за столами, выпивают, закусывают, стреляют с удобствами — валятся в яму убитые, раненые. Десяток за десятком, сотня за сотней, тысяча за тысячей, изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц. Как не свихнулся?.. В дни акций полагались водка и жаркое с картошкой… А впрочем, лагерники не считались людьми — фигуры и только. Такие же, как слепые котята, которых живьем закапывал… Задумался лишь тогда, когда настало время готовиться к бегству, когда начали могилы раскапывать и трупы сжигать. Запылали брандштелле, как на той фотографии. Тогда поняли: приближаются суд и петля. Петля! Нет-нет, через столько лет не докажут…