— Какой я немец? Мама — румынка, да и папаша не чистых кровей.
Ночью львовские вахманы бежали. Через несколько километров наткнулись на лагерь русских рабочих. Унесли кучу тряпья с нашивками «Ост»[5], в ближайшем лесу переоделись и отправились в Веймар. Поспели вовремя, в разношерстной толпе встретили американцев.
Долго в Веймаре не задерживались — получив тушонку и хлеб, потопали в Эрфурт. Мисюра предложил:
— Надо расходиться в разные стороны, так будет лучше. На фоне тощих остарбайтов наши сытые рожи в комплекте режут глаза, поодиночке легче примазаться.
Он, Лясгутин, прекрасно понял: спешит избавиться от сослуживцев — соучастников преступлений, за которые вешают.
— Будем, мальчики, прощаться, — поддержал предложение Мисюры. — Мы друг друга не знали, не знаем, и дай бог никогда не встречаться. Каждый сам попал в плен, каждый сам томился в концлагере, каждый должен сам себе выдумать каторгу в фашистской Германии.
Для себя он выбрал Эрфурт, затесался в лагерь русских рабочих. В городе повсюду американское воинство за хлеб и галеты, тушонку и паршивое масло выменивает картины, скульптуры, золотые браслеты, кольца, серьги. Решил тоже заняться коммерцией. Нашел в пустом доме картину и хотел обменять у солдат на продукты. Однако американские патрульные отобрали картину, предупредили о строгом наказании за оставление русского лагеря и присвоение ценностей из немецких квартир.
Вскоре приехала в лагерь советская репатриационная комиссия, беседовала с каждым рабочим. Дошла очередь до него — рассказал, как сражался в морской пехоте, как раненным попал в плен (показал шрамы), как мучился на немецкой каторге. Прошел фильтрационные пункты и очутился в Одессе. Рад и не рад встрече с городом детства и юности. В квартире на Коллонтаевской проживают незнакомые люди, во дворе окружили соседки, рассказывают о смерти родителей.
Полногрудая, подвижная Маруся Струнина энергично размахивает руками:
— Ты же знаешь наш двор: жили — как одной мамы дети. Конечно, кто-то мог дать кому-то в морду, мог куда-то послать — так чего не бывает в семье! Но когда немчура наступала на нашу Одессу, мы таки себя показали. Каждый паршивый фриц понял, что Одесса — это Одесса. Сколько будет стоять она, столько люди будут помнить, как наши мальчики ходили в атаку. И не одни мальчики! Ой, Сереженька, видел бы ты, как шли в бой наши девочки. Погибли геройски два твоих братика — Жорик и Мишка. Вся Молдаванка с оркестром хоронила Мишеньку. Труп Жорика не нашли, но за него не забыли — на гроб Мишеньки положили две военные фуражки.
Похоронили — твой папа пришел прощаться: «Вместо сынов иду в окопы». Я ему на это сказала: «Спиридон, вы же старый, больной человек!» И знаешь, что он мне на это ответил? «Маруся! Оставим мои хворости на мирное время, теперь на них у меня совершенно нет времени». И он ушел рыть окопы. Если ты думаешь, что фашист мог взять Одессу, то глубоко ошибаешься. Но ты не можешь так думать, ты же свой, одессит. Наши войска оставили город по приказу товарища Сталина, потому что тогда важнее был Севастополь и еще важнее Москва. Когда пришли фашисты, идиот Антонеску объявляет, что Одесса — это тоже Румыния. Одесса — Румыния! Над такой брехней можно было бы только хохотать. Одесситы не хохотали, они сделали второй фронт в катакомбах. Никто не говорит, что немец или румын не мог прошвырнуться по Дерибасовской, они могли зайти в рестораны Рабина или Фонкони, ставшие «только для немцев и союзников», но о том, чтобы вечером или даже днем в одиночку прогуливаться по Молдаванке или Пересыпи, не могло быть и речи. В один черный день вывесили фашисты приказ, чтобы все евреи со своими старичками и детками собрались на Морозлиевской улице. Одесситы сразу поняли, что это значит, стали прятать евреев. Ты помнишь управдома Либермана, многие обижались на его паршивый характер. Еще бы, он не очень болел за ремонт, но очень расстраивался, когда не платили квартплату. А Нинке Задорожной пригрозил выселением за ее личные отношения с моряками торгового флота. Так та самая Нинйа спрятала у себя Либермана, уменьшила жилплощадь своей единственной комнаты, фальшивой стеной отделила для него уголок. Твой папа Спиридон Николаевич взял к себе жить портного Якова Штернштейна и его жену. Не прятал, верил, что в нашем дворе не может жить сволочь. И знаешь, Сереженька, страшно подумать, но в нашем дворе таки жила какая-то сволочь, может, и до сих пор живет. Пришли немцы и полицаи, арестовали Штернштейнов, твоих папу и маму. Твоим родителям повесили на шею таблички с надписью: «Мы прятали жидов и погибаем как псы!» Повели Штернштейнов и твоих родителей через весь город — по Преображенской, Дерибасовской, Ришельевской до самой тюрьмы. Я шла за ними и плакала, как малое дитя. Не я одна плакала, люди на улицах стояли очень взволнованные, а твои папа и мама шли красиво, хотя руки у них были связаны за спиной. С нашего двора твоим родителям каждый день носили передачи, пока нам не сообщили, что Спиридон Николаевич и Ольга Максимовна уже повешены. Такая, Сереженька, твоя горькая доля. За жилье не беспокойся, пока живи у меня.