— В Хелме и Бухенвальде такого не видел, хотя слышал, что было, — возвращает Мисюренко фотографии. — Видел только это, — пальцем ткнул в трупы. — Я тоже мог запросто окочуриться и быть на этой фотографии.
— Могли быть на этой, а оказались на другой, — с иронией замечает полковник Макаров. Ни о чем не спросив, выясняет: — С гауптштурмфюрером Вильгаузом приходилось встречаться?
Это не розыгрыш, не подвох. Говорит так, будто имеет другую немецкую фотографию. Неспроста! Может, вонь идет от еврейчика, подходившего на райпартконференции?
Почему заговорил о фотографии? Покупает, известный прием. Зря стараетесь, играйте хоть до утра в кошки-мышки.
— Не знаю никакого Вильгауза. Ни в районе, ни во Львове такой со мной не работал.
— Ваш ответ меня несколько озадачил, — миролюбиво замечает Макаров. — В Яновском лагере Вильгауза знал каждый узник, а вахманы и подавно. Нехорошо, Николай Иванович, нельзя забывать начальников, да еще таких.
— Еще раз прошу учесть и записать в протокол, что во время войны я никогда не бывал во Львове, понятия не имею о Яновском лагере.
— Не имеете понятия о Яновском лагере, не знаете Вильгауза? — повторяет Макаров и после небольшой паузы укоризненно качает головой: — Ай-ай-ай, как не стыдно! Это такая же правда, как то, что вы — Мисюренко!
«Такая же правда, как то, что вы — Мисюренко». Неужели конец? Кто настучал? Кто-нибудь из арестованных вахманов на судебных процессах. Так когда это было, столько лет не тревожили. Могли не тревожить, ведь искали другого. Почему теперь спохватились? Может, все же еврейчик?.. Нет, от тех не осталось ни костей, ни пепла. А как-то разнюхали! Опоздали, одних подозрений мало. Прошлое быльем поросло, в нем давно похоронен Мисюра; жив, живет, будет жить Мисюренко, — успокаивает себя, однако нервничает все больше и больше. Теряется в догадках, кругом темнота, они же вслепую не бьют. Надо не ждать, из темноты выбираться.
— Гражданин начальник, не темните, не путайте, ничего не получится. Заберите свои интересные фотографии и показывайте на выставках, рассказывайте детям, что творили во Львове фашисты. А мне эти снимочки совсем ни к чему.
— Это не мои фотографии, эсэсовцы снимали на память, — сообщает полковник Макаров. — При освобождении Львова нашли в гестапо. Не только эти фотографии, есть и интересные документы.
Не может Мисюренко себя побороть, магнитом притягивают лежащие на столе немецкие документы, фотография какого-то вахмана.
— Интересуетесь документами? — вежливо спрашивает Макаров.
— Какое мне дело до них, — отводит Мисюренко взгляд в сторону и снова сталкивается со взглядом Дзержинского. Нарочно, что ли, повесили! Пусть смотрит, переживем.
— Правильно интересуетесь, — полковник будто не слышал ответа. — Вахман охранных войск CG Мисюра! Предъявляется ваша служебная книжка. А вот анкета с фотографией и пальцевым отпечатком.
Тридцать четыре года отстукало после войны, давно уверовал, что прошлое закрыто новой жизнью и никто ничего не узнает. Не испытывал страха перед переездом во Львов: если б разыскивали, могли найти и вне Львова. Не искали. В сорок пятом в западной зоне облапошил советского офицера. Назвался не Мисюрой — Мисюренко, местом довоенного жительства указал не Портянки, а соседнее село Баранивку: жили там какие-то Мисюренки. В сорок седьмом съездил на родину, остановился в Шишаках, узнал от людей, что немцы спалили Портянки. Встретил на автостанции какого-то деда из Портянок, представился другом-однополчанином Николая Мисюры, геройски погибшего под Берлином.