— Не моя, снят совсем другой человек.
— Отпечаток пальца тоже не ваш?
— Тоже не мой!
— Алексей Петрович! — обращается полковник Макаров к подполковнику Харитоненко. — Распорядитесь, пожалуйста, прокатать пальчики Мисюры-Мисюренко, и пусть пока отдыхает.
Три дня провел Мисюра-Мисюренко в камере-одиночке, передумал о многом. Его пока ни в чем не изобличили, но это не успокаивает. Неужели из-за документов? Не похож он на ту фотографию, на Украине много Мисюр и Мисюренко, ничего не доказывают, фотографии каких-то живых и дохлых фигур… Фигуры! Вновь выплыло забытое слово, ворвалось в ночь пронзительным девичьим криком. Тускло горит лампочка, серые стены, кругом тишина. Откуда послышался крик?.. Из Яновского, из весны сорок третьего… Только обер-вахман Сушко принял взвод — привезли партию каких-то евреев. Приметил Сушко красавицу в белой блузочке и синей юбке, спрашивает:
— Как тебя звать?
.— Роза! — отвечает молодая евреечка.
— Роза! Понюхаем, какая ты роза, — подмигнул Сушко вахманам. — Через три дня женюсь, нужна тренировка. Пойдем, Роза, есть разговор. А ты, Мисюра, стой на страже и никого не пускай в мой дворец.
Завел Розу в вашраум — домик для умывания лагерников, и сразу же оттуда послышалось:
— Не подходите!
Строго и презрительно крикнула, будто не узница, не в Яновском лагере, не с лютой смертью встретилась. Хохочет Сушко, несутся по лагерю вопли боли и ужаса…
Вышел Сушко из вашраума, ухмыляется, довольный. В дверях Роза — лицо изуродовано, в глазах ужас:
— Убейте меня!
— Не понимаешь, дурочка, своего интереса, — успокаивает, как ни в чем не бывало, Сушко.
— Убейте меня!
Вынул Сушко из кобуры пистолет и выстрелил. Не в голову, не в сердце — в живот.
Зашаталась Роза, упала, корчится в страшных судорогах:
— Убейте меня! Бога ради, убейте меня! Убейте…
— Молчи, стерва!
У него, Мисюры, сердце все же не каменное — вскинул карабин, и пошла пуля за пулей в искаженный страданиями рот, во взывающие к милосердию очи… Умолкла еврейка, а ему еще долго слышалось: «Убейте меня!.. Убейте меня!..» Спорил с еврейкой: «Чего, дура, вопишь, зачем дерешь глотку, ты же убита, убита, убита…» В этот день напился до чертиков, а дальше пошло, как заведено…
Распахнулась дверь, раздается команда:
— Мисюра-Мисюренко, на допрос!
В кабинете все тот же начальник, за приставным столом тот же помощник изготовился вести протокол.
— Не надоело ли быть Мисюренко? — спрашивает полковник Макаров.
— А вам, гражданин начальник, не надоело считать меня Мисюрой?
— Не надоело! Человек вы понятливый, как-никак ответственный торговый работник, значит, можете правильно оценить ситуацию. Начнем, Николай Иванович, с заключения дактилоскопической экспертизы.
Рассматривает Мисюра-Мисюренко акт экспертизы, изучает приложенные к нему документы. Пальцевой отпечаток из анкеты и взятый три дня тому пересечены одинаковыми красными стрелками. У каждой стрелки стоит цифра — от единицы до девятнадцати.
В выводе акта записано: «Совпадение перечисленных выше общих и девятнадцати частных признаков имеет в своей совокупности идентификационное значение и является вполне достаточным основанием для вывода о том, что отпечаток пальца на анкете вахмана Мисюры Николая Ивановича оставлен ногтевой фалангой большого пальца правой руки Мисюры-Мисюренко Николая Ивановича».
Внимательно изучил акт, возвращает, говорит одобрительно:
— Ничего не скажешь, солидно сработано. Но я-то доподлинно знаю, что не мой отпечаток на анкете, что я никогда не был вахманом. Мне на себя наговаривать совсем ни к чему.
— В общем, липа! — в тон ему договаривает Макаров. — Эх, Мисюра! Мне не верите, так хоть верьте своим прежним начальникам из СС. Подумайте, зачем они взяли у вас отпечаток пальца, если так просто от него отказаться?.. Молчите? Тогда я объясню: во всем мире у двух людей нет одинаковых узоров на пальце. Это наука!
Начальник не врет, сам читал об этом, видел в кино… Ну и что, могли фашисты насильно прокатать палец, чтобы заставить стать вахманом? В одном кинофильме фашисты объявили по радио, что к ним перебежал лейтенант, а он был взят раненный. Так принудили перейти на их службу. Его, Мисюру, тоже запугивали, а он не поддался, страдал в лагерях… Надо обмозговать. А пока отрицать обвинения, иначе запутают.
— Конечно, суд уважает науку, — не спорит Мисюра. — Один мой знакомый просидел по науке пять лет, а потом отпустили и на прощание сказали: «Извините, вышла ошибочка!»
— Надеетесь, получится, как с вашим знакомым?