Мисюра отвечает старательно, приводит детали. Вспомнил даже, как Панкратов после расстрела узников Ленины сказал: «Мы невольные люди, нам приказали — обязаны делать. Однако нехорошо получилось, да». Отрицает Панкратов, что стрелял в узников, Мисюра усердствует:
— Ну, как тебе, Панкратов, не стыдно! Был такой старательный вахман, а теперь врешь, что не выполнял приказы. Да ты по приказу убил бы мать и отца.
— Мать и отца не убивал, — спокойно отвечает Панкратов.
Задал Харитоненко вопрос об убийстве детей во время майской акции 1943 года. Мисюра подтверждает свои показания, рассказывает, как Панкратов бросал в могилу малолетних детей, как живыми закапывал.
— Так было? — спрашивает Панкратова Харитоненко.
— Не убивал детей. По приказу клал в яму, да.
— И потом закопали живых?
— Не я один закапывал — все вахманы. Что приказывали, то делали, да.
Разглядывает Харитоненко Панкратова. Не дебил, не помешанный. А между тем: «Не убивал, а клал в яму». Притворяется? Не похоже.
Панкратов не притворяется. По своему разумению защищается от несправедливости. Он же не мог пойти против немецких приказов, а следователь делает вид, что не понимает этого. Будь его, Панкратова, воля, разве он кидал бы в могилу детей? Но не выполни он приказ — самого бы кинули в ту самую яму, да! Мисюра больше кидал, командовал, выслуживался перед немцами, теперь выслуживается перед следователем. На его, Панкратова, беде хочет отыграться, да! И следователь — плохой человек: знает прекрасно, что и без него, Панкратова, побросали бы детей в могилу, а притворяется, что не знает. Когда Мисюра кидал детей в могилу, то еще и издевался над ними, называл жиденятами. Он же, Панкратов, не издевался, для него все люди равны. До немцев даже не подозревал, что есть на свете евреи, в лагере ему было все равно, кого охранять. Делал что приказывали, как всегда — до войны, в войну, после войны.
Закончилась очная ставка, увели Мисюру; Харитоненко продолжает допрос Панкратова.
— Как следует понимать, что вы по ошибке стали вахманом?
— Конечно, по ошибке! — убежденно отвечает Панкратов. — Когда в Хелмском лагере подыхал с голоду, приехали немцы и сказали, что берут на работу. Никогда не отказывался от работы и тогда согласился: думал, поедем на окопы, на завод, на стройку. А нас привезли в Травники и стали обучать на вахманов, да. Вот такая получилась ошибка.
— Если не хотели стать вахманом, почему не бежали?
— Нельзя было бежать, одного за это повесили.
— Значит, лучше вешать других, чем рисковать своей жизнью?
— Я никого не вешал, — снова замкнулся Панкратов.
— Когда служили в Яновском лагере, получали увольнения в город?
— Получал увольнения, бывал в городе, — признает Панкратов.
— Почему тогда не бежали?
— А куда было бежать? Город незнакомый, никого не знаю. Если бы кто-нибудь подсказал…
— Подсказывали! — напоминает Харитоненко. — Могу показать листовки подпольщиков, их много было в Яновском лагере, даже в вашей казарме.
— Может, и были, — не спорит Панкратов. — Только я никаких листовок не видел, мне никто не давал.
— И не мучила совесть, что вместе с фашистами убиваете советских людей?
— Почему не мучила? Мучила.
— И теперь мучит?
— А как же!
— И готовы честно рассказать о своих преступлениях?
— Я всегда был честным, никого не обманывал, никогда ни у кого ничего не украл, да.
— А людей убивали?
— Не я убивал — приказ.
— Проверим, Панкратов, вашу честность. Станете обманывать — дадим очные ставки. Допрошены бывшие узники лагеря, многих вахманов уже осудили, они все рассказали.
— Я честный. Что знаю, все расскажу.
— С кем и когда выезжали на ликвидацию люблинского гетто?
— Было такое, — вспоминает Панкратов. — Построили нащ взвод, объявили, что едем в Люблин заканчивать гетто. Сказали, будем водить евреев на станцию и грузить в вагоны. Приказали стрелять в тех, которые непослушны или отстают от колонны. Приехали в Люблин — большой город, как сто наших Кокино, даже больше. Высадили около глухого забора, там уже было много вахманов. Немцы приказали выгнать всех граждан евреев на улицу, мы, конечно, выполнили приказ. Никого я не бил, объяснял по-хорошему. Когда всех граждан евреев собрали на улице, немецкий офицер попросил, чтобы они сложили в специальные ведра наручные часы, кольца, серьги и все такое прочее. Предупредил: кто не выполнит, тому будет плохо. Граждане евреи клали исправно, потом нам приказали вести их к поездам. Я тоже водил. Не один, с Прикидько. На станции немцы приказали гражданам евреям раздеться до белья и грузиться в товарные вагоны. Женщин тоже заставляли раздеваться, они дрожали: уже было холодно. Не заметил, был тогда снег или не был.