Прикидько исподтишка разглядывает Лясгутина. Жидкий человек. Тогда не имел настоящего смысла, и теперь не имеет. С кучерявым не разобрался, не захотел возиться, сказал, чтобы сам докладывал обер-лейтенанту. А ему что — доложил Мусфельду, тот приказал привести кучерявого. Легко сказать — привести! Пленные друг за друга стоят, у другого отбили бы, а он придумал, как перехитрить еврея. Каждый мечтал попасть на работы за лагерем и нажраться картошки, вот и предложил кучерявому:
— Пошли в комендатуру, набирают новую команду для уборки картофеля.
Тот обрадовался, побежал, как собака. Привел его в комендатуру, постучался к Мусфельду, рапортует:
— Господин начальник, привел жида!
Кучерявый молчит, глазами сверлит. Злорадно подумал: «Сверли, мне от этого ни холодно ни жарко». Засомневался Мусфельд; может потому, что еврей был больно скуластенький, не кричал, не оправдывался, как это они завсегда делают. «Какой национальности?» — спросил у еврея, а тот бахнул: «Турок!» Решил Мусфельд проверить, приказал Мисюре привести полицейского-татарина. Разыскали татарина. Обер-лейтенант предлагает потолковать с евреем. Затараторил татарин, а еврей повернулся к восточной стене, стал на колени — ала-ла-ла. Мусфельд смотрит с недоумением, татарин козырнул и докладывает: «Точно турок, нашему богу молится». Всех обманул хитрый еврей, один он, Прикидько, до всего докопался, потому что любую работу выполняет как следует. А жулик Лясгутин не сеет, не жнет, а завсегда при жратве и водке. Тогда перед немцами бегал на задних лапках, ни хрена толком не делал, а все нашармака получал, теперь на него клепает. Ничего. Что босяк выложит, на нем и останется. Усмехнулся, спокойненько отвечает:
— Верно Лясгутин о себе рассказал: был полицейским, это точно. А на меня зря возводит напраслину.
— Так служили или не служили в полиции? — повторяет вопрос Харитоненко.
— Не служил!
— О вашей полицейской службе показывает не один Лясгутин, имеются и другие очевидцы.
— Пусть показывают, это их дело.
— Что же, я наговариваю на тебя?! — возмутился Лясгутин.
— Наговариваешь, — отвечает Прикидько.
Лясгутин рассказывает, как в одном взводе обучались в школе вахманов, — Прикидько стоит на своем: «Только дневалил, ничего не делал, ничему не учился».
— Как же тебе присвоили чин вахмана? — усмехнулся Лясгутин.
— Не знаю, всем присваивали.
— Не Степа, а Иисус Христос! — восхитился Лясгутин. Молчит Прикидько, на физиономии — безразличие.
Спрашивает Харитоненко о службе в Яновском лагере, Лясгутин рассказывает, как вместе с Прикидько водили узников на расстрел, как избивали и убивали их.
— Ничего не знаю, на расстрел не водил, — отрицает Прикидько. — Если Лясгутин водил, пусть отвечает.
— А вы куда конвоировали узников? — спрашивает Харитоненко.
— Только на работы в город, — объясняет Прикидько. — Жалел, разрешал покупать продукты.
— На территории Яновского лагеря несли охрану? — спрашивает Харитоненко.
— В лагере только стоял на вышке и около штабеля.
— Какого штабеля?
— За кухней складывали покойников.
— И долго они там лежали?
— Наберутся — их увозят. Затем складывают другой.
— Было такое? — спрашивает Харитоненко Лясгутина.
— Было. Складывали умерших в лагере, расстрелянных, забитых палками. Около штабеля не было поста. Чего охранять покойников?
— Было! — стоит на своем Прикидько. — Может, Лясгутин не стоял, а я точно стоял.
Так и закончилась очная ставка. На следующий день Харитоненко снова допрашивает Прикидько.
— Расскажите о своем участии в убийствах узников люблинского гетто.
— Не был в Люблине, не знаю, где он находится, — отвечает Прикидько.
Достал Харитоненко архивный документ, объясняет Прикидько:
— Это письмо начальника школы охранных войск СС в Травниках начальнику СС и полиции Люблина о направлении в его распоряжение взвода вахманов. Под четырнадцатым номером ваша фамилия. Познакомьтесь!
В глазах Прикидько впервые мелькнуло смятение, вздрогнули лежащие на коленях руки.
— И по-русски читаю через пень-колоду, а тут иностранные слова.
— Вот заверенный перевод, — протягивает Харитоненко другой документ.
Прикидько не берет бумагу, говорит простодушно: