— Это помощник коменданта послушался еврея? — переспрашивает Прикидько.
— Ерухович заведовал складом, вместе с Бенке обделывал делишки.
— Не знаю я ваших делов, вас тоже не знаю.
— Еще что желаете напомнить Прикидько? — спрашивает следователь.
— Осенью сорок третьего года, после того как мы, подпольщики, сожгли деревообделочный и картонажный цехи ДАВ, тысячу узников привели на станцию Клепаров для отправки в лагерь смерти Белзец. Приказали нам раздеться догола и грузиться в вагоны. Я попытался пронести под мышкой рубашку и брюки, обер-вахман Сушко заметил, стал избивать. Мисюра и Прикидько помогали ему. Эсэсовец Блюм приказал Прикидько отвести меня к месту, где мы раздевались, чтобы я положил одежду, а затем загнать в вагон, при этом все время бить плеткой: шаг — удар, шаг— удар. Так меня и водил Прикидько, содрал плетью всю кожу со спины, а теперь говорит: «В глаза никогда не видел».
Запомнился этот случай Прикидько, но не из-за забавы с Коном: такая чепуха была обыденным явлением. Запомнился потому, что довелось сопровождать эшелон, а евреи в пути пропилили стенку вагона и бежали. Начальство потом разбиралось, была неприятность… Значит, и этот бежал! Жаль, что тогда не догнали.
— Этот гражданин меня с кем-то путает, никого я не обижал и не бил.
— Мисюра подтвердил, что был такой случай, что он вместе с вами и Сушко избивал этого гражданина, — сообщает Харитоненко.
— Мисюра отвечает за свои показания, я за свои. Раз признает, что бил, значит, бил. Это его дело.
Рассказывает Эдмунд Кон, как Прикидько избивал узников во время так называемой зарядки, как во время «бегов» ставил подножки, чтобы упавших отправляли на смерть, как бил и убивал просто так, по своей прихоти, чтобы показать эсэсовцам усердие. Прикидько в ответ одно и то же твердит: «Ничего этого не было, никого не обижал, к лагерникам относился по-человечески».
Отвечает автоматически, а мысли заняты другим: следователь разыщет бежавших лагерников, тогда дело пропащее. От вахманов можно отбиться: поди разберись, кто на кого наговаривает; от этих же не отобьешься, им поверят, на них не скажешь, что отводят вину от себя. А сознаваться нельзя: это конец.
2
Харитоненко приехал в Чабанку — степное село под Очаковом. Небо, кажется, выцвело от жары, белые хаты купаются в щедром солнце. Молодицы спасают лица от палящих лучей, из-под белых платков видны лишь задорные глаза.
Приспособились люди к степи, живут удобно, красиво. На дороге пыль по щиколотку, но в какую хату ни зайди — на полу блестят чистотой цветные половики. Стены украшены нарядными рукоделиями, фотографиями хозяев и их многочисленной родни. Любят в Чабанке петь песни — протяжные, задумчивые, как окружающий простор.
Харитоненко не просто допрашивает свидетелей, а вживается в быт и нравы Чабанки. Изучая предвоенную и послевоенную жизнь обвиняемого Степана Васильевича Прикидько, ищет корни его психологии, поведения. Характерно, что односельчане, как правило, начинают не с сына, а с отца — Василия Петровича. Вступил в колхоз не первым и не последним, успев через знакомого цыгана сплавить корову. Кое-кого наказали за такие дела, к нему же не было претензий, сам жаловался: «Украли!» В колхозе жил неплохо. Трудодень небогатый, но у колхозного сторожа куча свободного времени, которое он толково использовал в личном хозяйстве. Кроме того, сапожничал.
Уже с первых бесед Харитоненко почувствовал, что в селе чуждались хаты Прикидько, и не трудно понять почему. Люди привыкли жить дружно, вечерами собираются на посиделки, молодежь поет и отплясывает на вечеринках. Любят угощать друг друга. Прикидьки — вроде на отшибе: и сами никого не угощали, и им никто ничего не нес, обходя стороной негостеприимную хату. Василия Петровича это не тревожило: «Я к людям не лезу, и в мой двор пусть не суют нос». Так толковал дома, а на колхозных собраниях помалкивал. Сидел, слушал, в душе удивлялся человеческой глупости: «За что хвалят Советскую власть? За то, что поманила землей, а потом забрала и загнала в колхоз? Да зачем мне колхоз! Работал бы на себя, давно жил бы себе барином. Конечно, если не мозолить глаза и знать счет копейке, то и сейчас можно кое-что прикопить».
Так и жили. Сын Николай рано уехал в город. Сын Степан — отцу первый помощник. На четвертом классе закончил учебу, стал постигать другие науки. С утра до вечера трудится в домашнем хозяйстве. Учится у отца сапожничать. Ездит с батей на рынок в Очаков. Приглядевшись к отцовской торговле, стал и сам торговать.