Правда, ни то, ни другое известие не получили подтверждения в официальных донесениях с театра военных действий, публиковавшихся японцами, но дело в том, что наш неприятель, в противоположность нам, простодушно объявлявший всему свету о ходе работ по исправлению поврежденных судов, заботливо скрывал и умел скрывать свои потери (Броненосец "Ясима" наткнулся на мину 2 мая, а 4 мая погиб по пути в Японию, но не только в Европе, даже в самой Японии смутные слухи о его гибели появились только в октябре, достоверно же стало о ней известно лишь после Цусимы), а потому я склонен верить этим рассказам, тем более что впоследствии японцы признали гибель "Мияко", только отнеся ее на месяц позже, а также и повреждение "Кассуги", которое объяснялось столкновением в тумане с "Иосино", который якобы при этом был потоплен; у нас же честь его потопления приписывал себе миноносец "Сильный", бывший в паре со "Страшным" в роковой день 31 марта.
Конечно, эти спорные факты сами по себе не представляют большого значения: не все ли равно, отчего затонул "Иосино"? при каких обстоятельствах была повреждена "Кассуга"? какого числа и какого месяца погиб "Мияко"? Если я и упоминаю о них, то единственно с целью отметить резкую разницу в успешном хранении военной тайны с нашей стороны и со стороны японцев. У нас эта тайна являлась чисто формальным, канцелярским делом, у японцев же -- делом совести, священным долгом перед Родиной. Нельзя не признать, что культ канцелярской тайны всегда имел у нас самое широкое распространение. Всякое приказание начальства, хотя бы на йоту выходящее за пределы шаблона, принятого для текущего момента, уже составляло секрет. Надписи "секретно", "весьма секретно", "конфиденциально" и т. п. -- так и пестрели на заголовках рапортов, отношений и в особенности предписаний. В результате все эти страшные слова совершенно утратили свое первоначальное значение и могли бы с успехом быть заменимы словами -- "важно" или "интересно"... К тому же при множестве секретных бумаг оказывалось физически невозможным писать их лично или при посредстве самых близких, доверенных лиц. Являлись посредники в виде мелких канцелярских чиновников, даже писарей, всегда склонных сообщить приятелю новость (конечно, тоже по секрету). Между тем среди ворохов чисто канцелярских тайн попадались и настоящие! Да где же тут разобраться! "Секреты" всегда были известны всем, кроме тех, кто, казалось бы, имел наибольшее право быть в них осведомленным, на чью скромность и сдержанность можно было бы положиться.
Бывало, командир или старший офицер (не кто-нибудь) спросит знакомого, даже приятеля, из штаба:
Неизвестно, когда выходить собираемся?
-- Не знаю! Право, не знаю!
А на судне вестовой в тот же день докладывает, что ему надо ехать к прачке.
Зачем?
Так что белье забрать, потому -- уходим!
Куда уходим? Что ты врешь?
Никак нет! Адмиральский вестовой сказывал, приказано завтра к вечеру, чтобы все было дома...
Помню, однажды, еще за несколько лет до войны, начальник эскадры был серьезно озабочен, как бы разослать командирам предписание, которое он желал действительно сохранить в секрете.
У нас это дело отвратительно поставлено! -- сердился он. -- Все знают, и ведь именно те, которым не следовало бы знать!
А вы, ваше превосходительство, прикажите вовсе не ставить наверху "секретно" -- никто и читать не станет... -- посоветовал кто-то из присутствующих.
И удалось. Никто не поинтересовался.
Прошу извинить за это невольное отступление и возвращаюсь к моему рассказу.
В первых же числах апреля получено было официальное известие, что командующим флотом Тихого океана назначен вице-адмирал Скрыдлов. Это назначение эскадра встретила, правда, без энтузиазма, но, в общем, отнеслась к нему довольно сочувственно. Подводя итоги различным замечаниям и суждениям, можно было сказать, что настроение держалось выжидательное. Правда, он не был в числе намечавшихся кандидатов, но... "посмотрим"!..
-- Макаров, если бы не задержался в Мукдене для переговоров с наместником, был бы здесь на 15-й день после назначения... -- исчисляли некоторые, -- значит, и этого можно ждать между 17-м и 20-м...
Однако по мере получения телеграмм о торжественных встречах и проводах, о молебствиях и напутствиях, о поднесенных образах и хоругвях, расчеты спутывались; лица все больше и больше хмурились...
К тому же, так как японцы словно сквозь землю провалились и не показывались в течение почти трех недель, эскадра замерла в бассейнах. Даже дежурство крейсеров на внешнем рейде, установленное Макаровым, было отменено.
Вообще, все макаровское пошло насмарку, и восстановились порядки, властно господствовавшие до... войны. Казалось, что флаг, развевавшийся на грот-мачте "Севастополя", обладал каким-то особенным свойством парализовать всякую инициативу, задерживать на губах всякую фразу, кроме достолюбезных -- "слушаю" и "как прикажете".
"Всепреданнейшие" подняли головы и заговорили.
-- Да-с! вот оно! -- заявляли они (те самые, что еще так недавно, вместе с другими, восторженно приветствовали флаг командующего флотом, поднятый на "Новике"). -- Вот они, результаты безумной смелости! Надо различать храбрость и браваду! Часто-с истинное мужество заключается в том, чтобы мудро уклониться от опасности, а не лезть на нее зря, в поисках за дешевой популярностью! -- Бросить надо эти авантюры! -- В делах государственной важности нужен и государственный ум, широкий взгляд!.. Наместник еще ответит перед Россией за то, что малодушно уступил первенство какому-то "Деду"!.. Он не смел этого! -- Видите, что вышло? -- Теперь ему же придется чинить прорехи!.. На него -- вся надежда! Дай Бог, удалось бы! -- Недаром сам Куропаткин провозглашал тост: "За здешних мест гения -- Алексеева Евгения!"
Говорили громко, видимо, стараясь, чтобы все их слышали и, при случае... доложили.
Какая гадость!..
Правило "беречь и не рисковать" воцарилось снова. К нему, под гипнозом флага, поднятого на "Севастополе", естественно присоединялось и другое: "ничего без указания или без испрошенного одобрения..."
Такой простой, всем понятный и пользовавшийся таким широким успехом, принцип, провозглашенный Макаровым -- "Верю, что каждый приложит все силы к приведению своей части в боевую готовность!" -- принцип, дававший такую широкую свободу "действий не только командирам и офицерам, но даже и младшим начальникам из нижних чинов, принцип, на первый план выдвигавший личную инициативу, одухотворивший службу, сведенную к отбыванию "номеров учений", -- этот принцип был осужден бесповоротно.
Первый же раз как мы (т. е. "Диана") собрались произвести учение по боевой тревоге с вспомогательной стрельбой, ставшей обычным делом, новое течение проявилось достаточно ясно.
На производство всякого крупного учения или работы корабль (согласно уставу) обязан испрашивать разрешения адмирала. Так, конечно, и поступали, но при Макарове эта просьба о разрешении de facto превратилась в простое уведомление. Едва только на корабле взвивался всем примелькавшийся сигнал -- "Прошу позволения произвести учение номер...", как на "Петропавловске" уже поднимали всегда готовый флаг Д, означающий -- "Согласен".
Теперь обстоятельства переменились. На сигнал "Дианы" "Севастополь" довольно долго держал "ответ до половины" (Ответный флаг, поднятый до места, обозначает: "Ясно вижу. Понял ваш сигнал". Поднятый до половины высоты мачты, он говорит: "Плохо вижу. Не могу разобрать значения. Может быть, вы ошиблись") и наконец поднял -- "Нельзя. Не согласен". -- Затем оттуда по семафору справились: "Не ошиблись ли вы при наборе предыдущего сигнала? Действительно ли вы собирались стрелять?.." На утвердительный ответ с нашей стороны последовало приглашение командира в штаб по делам службы.