Две любви слились в нем воедино. Любовь к Русской земле, над которой сияет солнце незакатное, и любовь к этой светлой, солнечной девушке. Могучей волной поднялось чувство, подобное вдохновенному экстазу. Как будто вселился дух сильный и великий и наполнил жаждущее сердце сверх меры и предела радостью невмещаемой. На глазах показались слезы умиления и восторга.
— Радость моя, солнышко мое, цветик мой любимый, будь моей женою…
Принцесса слушала внимательно, смотря в синие, васильковые глаза, на его взволнованное лицо, и в душе ее происходило преображение. Исчезли туманы и мгла, что затемняли горизонты; исчезло все беспокойное и смущающее; все в солнечных лучах плывет, звенит, поет, и кажется, несется из голубых далей благовест. Увидев слезы, она не удержалась сама. Вся трепещущая, горячая и страстная, она прильнула к нему, обхватила его голову и в первый раз поцеловала стыдливо и жарко, как женщина, как невеста. Потом прижалась к его уху и, горячо дыша, залитая румянцем, шепнула два слова:
— Я согласна. — Потом еще два слова: — Твоя навсегда.
Слезы их смешались вместе.
В эту минуту Цесаревич был счастливейший человек в мире. От ласкового «ты», от горячих влажных губ, от прикосновения жаркого девичьего тела он испытал ощущение неописуемого, несказанного, райского блаженства. Чувство, овладевшее им, было возвышенное, прекрасное, чистое и безгрешное. Духовный восторг его был выше, сладостнее и сильнее греховных вожделений плотской страсти.
А она, сжимая его в объятиях, лаская его, говорила ласковые слова, горячие, как пламень, и значительные, как клятва:
— Мой бесценный Ники. Ты моя великая любовь. Ты мой рыцарь — чистый, правдивый и благородный. Клянусь тебе не простой клятвой, но памятью матери: я буду любить тебя до последнего вздоха, до могилы. Я буду стремиться сделать тебя счастливым; я буду помогать тебе, буду твоим верным другом, буду оберегать тебя от всех напастей жизни. Я отдам тебе все мое сердце и душу, я отдам тебе всю себя без остатка…
Они вышли к ожидавшим их родственникам счастливые, возбужденные и радостные. На всех лицах просияла улыбка. Великолепный Вильгельм — император — встал, широко раскрыл для объятий руки, сделал два шага навстречу, обнял Николая Александровича и поцеловал руку у принцессы. Он обожал театральные позы, напыщенные речи, был честолюбив, красив и горд. Всегда затянутый в мундир, с пышными усами, он хотел быть всюду первым. Он сказал торжественно:
— Поздравляю тебя, Ники, и тебя, прекрасная Алиса, с счастливейшим событием в вашей жизни. Вы заключили священный союз любви и дружбы, который, я не сомневаюсь, будет вечным и ненарушимым. Через этот семейный союз еще теснее сблизятся наши народы и окрепнет дружба Германии и России. Я рад и горд, что Наследник русского престола избрал себе по сердцу германскую принцессу. Я всегда считал тебя, Ники, моим братом и другом. Теперь ты стал мне еще ближе. Ты можешь всегда рассчитывать на мою дружбу и поддержку; я тебя никогда не подведу.
Николай Александрович все принял за чистую монету. Он так был доверчив. Он еще не знал, что в красивых словах может скрываться ложь. Он еще не научился распознавать лицемерие от искренности, красивую фальшь торжественных речей от правдивых слов, облеченных в простую форму. В том настроении, в котором он находился, он готов был целовать каждого, поверить всякому, кто подходил к нему с приветом. Его голова была в тумане, и через этот туман ему улыбался сияющий добрый и прекрасный мир.
— Тебя, Алиса, — продолжал Вильгельм, — я прошу помнить всегда, что ты родилась под нашим германским небом, хотя и росла на туманных берегах Темзы. Не забывай никогда, что ты дочь германского герцога — славного Людвига IV — рыцаря без страха и упрека.
Звенел в огромной зале хрустальный, нежный звон бокалов с золотистым пенным вином. И сладок и музыкален был этот серебристо-поющий звон для счастливейшей в мире обрученной пары.
Было двенадцать часов ночи, когда Николай Александрович остался один. Он по-прежнему был возбужден, радостен и светел. Этот незабываемый день прошел для него в чаду чудесных переживаний. Разве можно спать, когда внутри все поет и ликует, когда сердце готово вырваться из груди, когда душа в восторге несется к небу…
С детских лет Цесаревич привык молиться непостижимому, предвечному, живому Богу. На всю жизнь осталось воспоминание, как по вечерам мать подводила его к окну, показывала на темное загадочное звездное небо и говорила ему о надземном, бесконечном и тайном: