Нет. И не будем обращаться к памяти. Я уверился в ложности самых достоверных воспоминаний. Что вчера было – того сегодня нет. Было ли оно вчера?
Кажется, в ту пору, когда писалась эта история (которую теперь мне бы хотелось подсунуть кому-нибудь и поглядеть, что из этого выйдет), у меня накопилось довольно много разных клочков бумаги, листков из записной книжки со всевозможными замечаниями, имевшими единственную цель, – вывести мельчайший факт в настоящее, лишить его прошлого, угасания: так угасает медная монета, брошенная в воду. Точно по ступеням, по изломам света, в пластах прозрачнейших влаги ускользает монета в темень, выпущенная из ладони в самую прозрачную темень, какую можно себе вообразить. Я говорю о замечаниях на клочках бумаги, потому что они показались мне тем дерновым пластом, когда связанность впервые потрясает однообразием, монотонностью.
Говорю разве о памяти? Ну, нет, конечно, нет! О равновесии…
И окно то же. И дождь накрапывает, может быть, как тогда, до моего возвращения. Не угадать разницу между дождями. Но почему же говорю – что было вчера, того сегодня нет? Какое это имеет значение!
И стакан на подоконнике тот же, наполненный водой и скошенный в сторону. Тогда я, очевидно, думал и о стакане, и о дожде, и об окне думал, и об остальном. Думал и смотрел точно так же: окно, дождь – сама вечность, если не обращать внимания на строгие стены скоротечных осенних пейзажей, лица, мелькающие в его нитях; если не думать о предстоящем вечере, слепом вечере-поводыре, если не думать о временах года, которые никак не хотят следовать друг за другом в положенном им порядке, но сопрягаются самым немыслимым способом – осень идёт за осенью (что несёт она нам?), за которой начинается ещё одна, и потом вдруг и надолго, навсегда вспыхивает лето.
Навсегда и надолго, обрываемое иногда не то снегом, не то сном, проносящим у изголовья смех, не то пеплом от бледного огня, и рыбы кричат, маясь в иссыхающих корнях облаков, бросаются на берег, а над головой облачко раскалённого жара, подобно бесцветной ртути, тяжко рвётся к лазури.
Незыблем мир в отражениях и вещах – вот она, симметрия сна – неодолимо постоянство зрения, прилепившегося беспомощно к трём, пяти, десяти цветным пятнам, – ещё до рождения в сияющем слепом тумане мерцали они, – к двум, трём отголоскам, сочетания их потом тщетно слухом уловить хочешь во вселенной слов, где каждое дразнит. И не вздумай подходить к берегу, слышишь? – влечёт, манит, чтобы вдруг воззриться на тебя пустым провалом.
И вот вечер, скатерть в коричневую клетку, рассыпанные страницы покорной бумаги, отмеченные не то любовью, не то скукой. И есть ли дело нам до прошлого и будущего! В сторону, в сторону…
Но я говорил не так. Подозреваю, слова следовали в ином порядке, и мир беспрекословно следовал словам, а не молчанию, следовал, опаздывая на тончайшую долю мгновения, – как я люблю это слово! Я вытатуировал его на запястье Сони, моей далёкой сестры, о которой, может, расскажу, если сочту нужным.
И на своём запястье я вытатуировал слово мгновение и обозначалось оно так:……………………..
Этим словом, можно сказать, определена вся моя жизнь. Жизнь многих определена этим словом. Иной раз произносят: вечность, но, разумеется, имеют в виду всё то же мгновение. Какова его продолжительность? Как оно выглядит? Животворно ли оно? Или справедливей уподобить его чуме?
Всё лежит в области предположений, думал я, подыскивая для этой истории подходящий, убедительный во всех отношениях конец, когда добродетель торжествует, а зло, тайное и явное, предаётся суду.
Тут я хочу остановиться, так как именно тут начинается сама история, к которой и я имел отношение некоторым образом – все мы родились в Аркадии.
2
Поздним вечером я сидел на стуле и грыз ноготь. В квартире никого не было. Тут и летний сезон – дачи, вино, белые ночи, тихое страстное безумие, посещающее нас каждый год, и многое другое. Зазвонил телефон. Я не подошёл. Из печи тянуло гарью. Телефон зазвонил ещё. И на этот раз я не подошёл. По забывчивости кто-то не закрыл вьюшку в печи, и потому тянуло гарью.
Нельзя было сказать, что час стоял очень поздний. Я у стены сидел. На стуле. Снизу к стулу приклеен с давних пор сиреневый ярлык: ЯКОВ и ИОСИФ-КОНТ. Летом в квартире никого не бывает. Так мне говорили. Тогда почему телефон? Не подходи ктелефону, сказал я себе, пускай тот, кому надо, подходит. Да, неожиданно согласился я с собой, пустое это. Из печи тянуло гарью. Мы топили печь. Делать было нечего по вечерам… ну, и топили. Сидели у огня и смотрели на огонь. Огонь, наверное, очень изменял нас, потому что мы не узнавали себя, когда отводили глаза от огня. Огонь был красным, жёлтым и под конец лазурным. Я был пьян, но не настолько, чтобы падать лицом в стену и засыпать стоя.