- Что ты там сказал?
- А пошёл ты хорошо знаешь куда! Парторг вшивый!.. Что, вышвырнули вас?! Эт тебе не людей в лагеря упекать!..
- Что?!. Что ты такое говоришь, глупый ты человек?!
236
- Мужиков в лагеря, а сами к их бабам... с шефской помощью! .. Большевики сраные!.. Кто вас к власти допускал?!. Угробили русский народ! Никого не осталось! Кого выгнали, кого умертвили да на войне погробили!
Естественно, эта длинная тирада новоявленного трибуна истинной свободы не осталась без ответа. Уже с первыми словами Никиты Петровича "товарищ Тимофеев", осознав враждебный выпад соседа и мобилизовав все свои разжиженные алкоголем силы, выпустил целую очередь понятных каждому простому человеку фраз о проданной империалистам России, подкупе высших должностных лиц страны ЦРУ США, развале СССР и потере национальной гордости. Гневная отповедь была наполовину перемешана с шипеньем, свистом и брызганьем слюной, но тем не менее произносилась с пафосом, переходящим в визг, и если не через слова, то через эмоциональное воздействие доходили до любого, кто её слышал.
Однако слушателей в обеденный час было немного. Быстро пробежалась за водой соседская девчонка да прошагали по улице трое мальчишек, которые на ходу рассматривали уздечку и о чём-то спорили. Даже собаки "белогвардейца" Абрамова вернулись на сухое крыльцо, которое в это время было как раз к солнцу.
Костя тоже собрался было идти в свою кухню, чтобы, пообедав, готовиться к завтрашнему рабочему дню, но присел на заборчик и посмотрел, все ли дела он переделал. Улыбаясь на выкрики пьяного соседа и наслаждаясь неожиданным в середине зимы теплом, он подумал о том, что весною так хорошо будет почти каждый день, а потом пробьётся зелень и в безветренные дни можно будет даже загорать на мягком апрельском солнце. Стаявший снег ручьями уйдёт в тёмные низины и унесёт с собой все неприятности, какие случились с Костей в последнее время.
Умиротворение вдруг оборвалось новыми криками с улицы: там явно ругался ещё кто-то. Костя приподнялся и увидел Ивана Муромцева, который, опираясь на свой забор, грозил поднятым над головой кулаком. "Вото заткнись лучше, чучело1" - выкрикнул он. Костю эти слова заинтересовали: "Кого могло назвать чучелом главное чучело улицы?" он подошёл к воротам, у которых дед Никита как раз произносил ещё одну любезность деду Семёну:
- Спрячься в свою берлогу, отставной козы барабанщик!
- А вот выкуси! Ты сам вот такой дурной! - получил Абрамов в ответ.
237
Параллельно что-то опять прокричал Муромцев. Костя глянул через калитку туда, куда тот обращал гневный жест кулака, и увидел Олиференко, сидевшего на покрытой снегом лавочке у двора своей тётки, которую вся улица называла "тётя Вера Шевцова". "Местный бомж" также что-то покрикивал, хотя и не настолько внятно, как Иван. Всё дальнейшее больше походило на спектакль, для которого актёры заранее разучили роли и где заранее был просчитан весь комический эффект.
- Заткнись вообще, чучело! - стараясь придать своему голосу грозный оттенок, кричал Муромцев.
- Ну, сука-падла позорная, подожди! - просто и веско ответствовал Олиференко.
- Я тебе всю рожу расквашу! - грозил первый.
- Сука, на лекарства пахать будешь! - предупреждал второй.
И т.д., и т.п. Костя минут десять наслаждался затейливостью и разнообразием оборотов, удивляясь внесловарным возможностям родного языка: "Если судить по силе выражений, то противники уничтожили друг друга в считанные мгновения, испепелив огнём более сильным, чем ядерный". Но, видно, великий русский богатырский дух ещё не совсем угас в родах обоих витязей, кое-что от предков они получили, и на удивление стойко перенесли первый - словесный - этап побоища. Какой-нибудь изнеженный европеец давно бы загнулся от таких мощных проклятий, а Муромцев с Олиференко держались без особого для себя ущерба: один - за забор, другой - двумя руками за лавку.
Второму этапу великого сражения местных богатырей Костя стал свидетелем после того, как сходил к себе на кухню, поставил разогревать на плитке обед и решил выглянуть на улицу: ругаются ли те двое по-прежнему или перешли к рукопашной. На этот раз бойцы были поддержаны секундантами. Жена Муромцева Валя прямо со двора отчехвостила Олиференко по первое число. Обидевшись на "алкаша конченного", тот ответствовал кратко: "Утухни, шлюха!" На пару минут на поле боя вышла и тётя Вера. Не занимая крайних позиций, она попыталась урезонить обе сражающиеся стороны, но мирное вмешательство закончилось ничем. Оскорблённый за свою супругу Муромцев, который, впрочем, колотил Валентину чуть ли не каждый день и - отец троих детей - частенько отбирал
238
у неё нам пропой последние деньги, начал решительное движение в сторону супостата. Заметив эти вызывающие перемещения во вражеском лагере, Олиференко без колебаний поднялся со своей лавки и выступил в поход. Начался третий раунд боя. Улыбнувшись тому, что "местный бомж", едва встав, тут же поскользнулся и упал на спину, Костя пошёл обедать. Уж он-то хорошо помнил из русских народных сказок, что, прежде чем сойтись в смертельном поединке, настоящие богатыри не будут торопиться и покажут свету всю свою удаль и красу.
Мужественно растянувшись, Олиференко тем не менее через пять минут уже стоял на ногах, успев и из лежачего положения нанести урон противнику двумя-тремя крепкими фразами. Утвердившись на ногах, он на всякий случай выставил руки со сжатыми кулаками в стороны и начал уверенно спускаться от двора тёти Веры к улице, при этом подробно расписывая противнику, во что у него превратится физиономия и другие части тела после того, как они сойдутся ближе.
Иван Муромцев, напротив, начал с тщательного планирования операции: "Я тебе, кабан, все ноги поотрываю! Щас поймаю, руки на хер повыдёргиваю! Башку оторву, будешь безглазым ходить, рожа!.." Далее, дабы не допустить врага на свою территорию, Иван быстро сделал пять шагов навстречу тому, но, словно испугавшись собственной храбрости, остановился и перешёл к активному наблюдению. Несмотря на полную решимость сражаться до конца, он, как благородный человек и настоящий рыцарь, предупредил врага: "Тока подойди, блин, чучело, убью насмерть!"
Наступил решительный момент сражения. Супротивники продвинулись один другому навстречу метров на пять, и решительный момент назрел. На некоторое время то ли храбрость покинула Олиференко, то ли он решил, что оборона более выгодна с тактической точки зрения: дойдя до мостика через канаву, сильно качаясь на размягчённых алкоголем ногах, он приостановился и объявил: "Вздумай подойти, падла - урою! Дети сиротами останутся!" однако в процесс боя вдруг вмешался Никита Петрович, который всё ещё висел на калитке и посмеивался с топчущего собственное крыльцо деда Семёна, который уже не мог говорить, захлебнувшись злостью.
- Не ходи, Иван, убьёт ведь! - подзадорил Абрамов соседа.
Уязвлённый в чувстве мужского достоинства, Муромцев выкрикнул "да я его" и два раза шагнул так устрашающе, что хоть картину пиши. Очевидно,
239
детям Муромцева привиделось в этот грозный миг, что их отец сидит на богатырском коне и, подняв на уровень груди своего ворога копьё (разумеется, из цельного ствола сосны), готов дать шпоры и рвануть навстречу смерти или славы. Они подбежали к Ивану и начали просить его идти домой.
- Не трогай его, дурака, папка. Он пьяный в доску, зачем он тебе нужен... - повторяли кандидаты в сироты.
Олиференко, словно боясь, что добыча ускользнёт от него, вступил, наконец, на мостик и выкрикнул:
- Что, сучара, за щенков своих прячешься?!
Но не тут-то было. Муромцев так наорал на детей и даже ткнул одного в спину, что они тут же ушли играть к колонке, которая из-за поломки текла и образовала вокруг себя целый каток.
Вечером Костя узнал от Петровича, что развязка драки так и не наступила. Олиференко, пройдя ещё метров десять, упал и переполз на сено, которое вывалил под двором другой сосед старика Завадский, и проспал на свежем воздухе, пока не село солнце. Муромцев же около часу ещё стоял посреди улицы, качаясь на ногах и уперев руки в бока, в отсутствии неприятеля останавливая каждого встречного-поперечного каким-нибудь глупым вопросом. Сам Абрамов к ночи допился сам с собой до того, что ему стали мерещиться в доме чьи-то шаги. От страха он пришёл к Косте и молча просидел около печки до одиннадцати часов, времени, после которого по Костиному режиму дня следовал отбой.