— А то что?
— А то передозировка героина, настойкой которого — лауданумом — вы балуетесь. Умирать будете в розовых соплях.
— А что будет, если я всё честно расскажу?
— На выбор — гонорар от благодарной публики и дорога на все четыре стороны, или продолжение вашего увлекательного водевиля, но уже под моим руководством. Можете подумать, что выбрать. Есть ведь и третий вариант — запираетесь, молчите, врёте и умираете немедленно. Молитесь! Я покатил за лауданумом, Марта приобрела его намедни в аптеке… Или отсрочим свидание со святым Петром у ворот рая?
— Попробуем отсрочить, — пересохшим языком пролепетала куртизанка.
— Предложение принято! — кивнул старичок и вытащил из недр инвалидной коляски пухлый блокнот, — начинайте…
Яков Станиславович Ганецкий, веселый, подвижный мужчина тридцати восьми лет от роду, подстриженный под ежик, с постоянно полуприкрытыми, словно сонными глазами, прямым носом среднеарифметических размеров и академической бородкой клинышком, владелец двух шикарных вилл в Копенгагене и Стокгольме, прекрасно совмещал революционную деятельность с контрабандой и сбором конфиденциальных сведений сразу для двух разведок. Сегодня он был спикером на небольшом, почти семейном совещании. Справа от него расположился только что прибывший из Швейцарии эмиссар ЦК РСДРП (б) Карл Радек, за глаза прозванный соратниками Крадеком. Успев рассказать последние новости из жизни политэмигрантов, он прилежно, как заправский школяр, ежеминутно поправляя круглые студенческие очки, скрипел пером, шифруя ответное письмо для ЦК от заграничного бюро.
Третий участник совещания, с недавнего времени осевший в Стокгольме — Вацлав Вацлавович Воровский, худой и высокий, ходил по комнате, устланной ковром, и диктовал мягким, вкрадчивым голосом.
— За весьма короткое время с октября 1916 года с личных счетов Суменсон в Петрограде было снято и передано на дело революции по утвержденному ЦК плану почти восемьсот тысяч рублей. Кроме этого, через “игольное ушко” на границе “Хапаранде-Торнио” было переправлено еще сто восемьдесят тысяч наличными в шведских кронах и немецких марках. Считаем дальнейшую столь интенсивную эксплуатацию указанных инструментов излишне рискованной и привлекающей внимание. Также рискованным считаем частую телеграфную переписку между датской «Торговой и экспортной компанией» из Копенгагена, ее представительством в Стокгольме, фирмой “Фабиан Клингсланд” из Дании и ее филиалом в Петрограде, как и движение на счетах между скандинавским «Ниа Банкен» и русским Сибирским банком в Петрограде, поскольку там нередко возникают имена Александры Коллонтай и доктора Козловского. Охранка догадывается, что оба близки к революционному рабочему движению. В связи с вышесказанным, Заграничное бюро ЦК считаем необходимым…
Требовательный звонок в прихожей прервал аккуратную стёжку мысли Вацлава Вацлавовича, заставил всех присутствующих повернуть голову и вопросительно взглянуть на входную дверь. Оставшись снаружи, в кабинет хозяина сунула голову хорошенькая горничная.
— Герр Фюстенберг! Пришли от вашей кузины, фру Суменсон.
— О! — потёр ладони Ганецкий, — проси! Вот и прибыла посылка для товарищей из ЦК!
Двери распахнулись и в широкий проём вкатилась инвалидная коляска с благообразным старичком, держащим на коленях внушительный кожаный саквояж.
— Здравствуйте, товарищи! — громогласно, как полковник на плацу, и торжественно, как дьякон у амвона, прогрохотал въехавший. — Разрешите представиться! Михаил Сергеевич Горбачёв — к вашим услугам!
Историческая справка:
Все, указанные в главе персонажи, названия компаний, род их деятельности, как тайной, так и явной, адреса и фигурируемые суммы денежных средств — абсолютно документальны и многократно описаны в самых различных мемуарах и исторических исследованиях.
Глава 8. Диспут.
— Да-да, фру Густавсон, вы не ослышались, можете быть свободны до завтра. Мы с гостями сами справимся, не сомневайтесь! Все свободны!
Отпуская прислугу, Ганецкий не сводил взгляд с визитёра в инвалидной коляске, с подушки, лежащей на его коленях и с двух маленьких дырочек, появившихся на наволочке после того, как Воровский и Радек, проявив излишнюю нервозную активность, с простреленными коленями валялись на полу в соседней комнате под присмотром сообщницы этого жуткого человека.
— С вашими гостями всё в порядке? Никому не нужна помощь? — навострила уши служанка, услышав сдавленный стон из-за дверей спальни.
— О! Фру Густавсон, оказывается, шалунья! — улыбнулся “Горбачёв”, все так же пристально глядя на Ганецкого. — Марта обычно справляется сама, но если вы желаете принять участие в начавшейся вечеринке, думаю, она будет не против, как и гости господина Фюрстенберга…
Служанка вспыхнула, покраснела до корней волос и ретировалась настолько стремительно, что даже через закрытые двери было слышно, как дробью стучат её каблучки по паркету.
— Михаил Сергеевич! — произнёс Ганецкий, — где вы так научились стрелять?
— На войне, Яков Станиславович, — произнёс Распутин, вытаскивая из-под подушки крохотный браунинг M1906. — Что? Узнали игрушку? Да-да, я уже имел честь побеседовать с вашей кузиной, и она любезно согласилась презентовать мне эту безделицу.
— Ловко, — сглотнув липкий, противный страх, произнёс Ганецкий, — выстрелов почти не слышно. Глушить стрельбу подушкой вас тоже учили на войне?
— Конечно. Война — это не всегда окопы, товарищ Ганецкий, — внимательно разглядывая революционера, сказал Распутин. — Мы с вами сейчас тоже на линии фронта. Согласны?
— Кто вы? Охранка? Контрразведка?
— Две попытки использованы, — усмехнулся Григорий, — не угадали. Разве эти организации когда-нибудь работали так, как я? Ответ отрицательный. Третью попытку берёте?
— Чего только не придумают царские сатрапы, стремящиеся продлить агонию режима, — возмутился революционер, — вчера не работали, а сегодня, возможно, да… Судя по быстрому, хладнокровному применению оружия, настроены вы серьёзно. Учитывая, что мы пока живы, вам нужна не наша смерть, а нечто другое. Что?
— Скорее всего, вы удивитесь, но моя цель — справедливое и достойное будущее без войн и насилия.
— Не просто удивлюсь, а не поверю. Вы же против революции, а значит — враг всего прогрессивного человечества, стремящегося в светлое будущее, наймит тех тёмных сил, что из самых гнусных побуждений тянут всех нас в мерзость прошлого.
— Завидую я вам, Ганецкий, — в тон ему ответил Распутин, — вы клеите ярлыки быстрее, чем успевает остыть кофе, и мир кажется вам таким же незамысловатым, как мычание коровы. Он в вашей уютной голове делится строго на своих — тех, кто вам поддакивает, и это, конечно же, исключительно непорочные люди со светлыми лицами. Они для вас — силы добра, противостоящие силам зла из числа не разделяющих ваши убеждения. Те, кто не согласен с вами, наверняка способен и на другую подлость, правда Ганецкий? Сидеть! Руки держать на столе, чтобы я их видел!
Революционер уперся взглядом в короткое рыльце пистолетика, приподнявшегося на уровень его глаз, заглянул в чёрную дырочку, напомнившую ему, законченному атеисту, о разверзшихся вратах ада, и передумал совершать революционный подвиг.
— Я не против революции и даже считаю её абсолютно неизбежной в сложившихся условиях, — продолжил Распутин. — Усугублю. Революцию в России тщательно готовили и пестовали в первую очередь высшие чины империи. Первый орден Красного Революционного Знамени, паче чаяния таковой будет учрежден, требуется вручить императору всероссийскому Николаю II, ибо никто не сделал для возникновения революционной ситуации больше, чем самодержец.
Ганецкий прищурил глаза, словно хотел пронзить визитёра.
— И какая же партия для вас своя?
— По аналогии с термином “тоннельное зрение” из области офтальмологии, в психиатрию перекочевало “тоннельное мышление”. Оно присуще человеку, не замечающему ничего вокруг, зацикленному на какой-либо идее, проблеме. События, люди, вещи, окружающие его, остаются на периферии сознания, не учитываются, не принимаются во внимание. Человек оперирует очень узкими категориями, навязчивый характер мышления не даёт ему альтернатив в своём поведении, все мысли вертятся в кругу ограниченных интересов. Смею утверждать, что вы и ваши соратники поголовно страдаете или, возможно, наслаждаетесь этим состоянием, будучи не в силах мысленно перепрыгнуть вами же созданные идеологические заборы. Поэтому, вместо поиска истины обозначаете маркёры, чтобы наклеить метку “свой-чужой”. И тогда любая глупость, изрекаемая “своим”, безусловно, должна быть поддержана, а всякую сентенцию, высказанную “чужим”, полагается освистывать и самого автора предавать остракизму. Да что я рассказываю?! Вы же сами знаете, как у вас протекают внутрипартийные дискуссии. Даже старика Плеханова не пожалели…