Не имея возможности перейти на начальственный рык, Рузский шипел и подсвистывал, рождая устойчивую ассоциацию с маневровым паровозом. В голове у Распутина при виде этой «паровозной топки» с ножками крутилось четверостишие:
«Чешет, как по рельсам! — с долей восхищения думал Гриша, слушая генеральские эскапады. — Ну ты смотри, как плетёт кружева из ругательств и ни одного матерного! Эх, такого бы преподавателя художественной словесности — в каждое общевойсковое училище, чтобы курсанты понимали, как правильно вести разъяснительные беседы с личным составом. Но про деньги — это здорово. Очень вовремя. А я голову ломал, как всучить ему чёртову взятку…»
— Ваше высокопревосходительство! — вклинился Гриша в непрерывную лавину генеральского возмущения, — желание помочь революционно настроенному генералитету — одна из главных причин, заставивших меня совершить не самое безопасное путешествие.
Произнося последние слова, Распутин водрузил на стол аккуратный кожаный саквояж, конфискованный на вилле товарища Ганецкого.
— Что это? — прервал Рузский свой яростный спич, заинтересованно оглядывая дорожную сумку.
— Без малого — миллион в рублях, долларах, фунтах и банковских векселях.
— И это всё ваше?
— Нет, это — ваше. Ничего моего в этом мире нет…
— Я мзды не беру, — гордо заявил Рузский, аккуратно убирая саквояж под стол…
— Знаю-знаю, — кивнул Распутин, — вам за Державу обидно…
— Точно так-с! Простите, мистер Кеннеди, мне очень знакома ваша внешность. Где мы могли встречаться?
— Мир полон похожих людей, практически двойников. Скорее всего, с кем-то из них вы меня путаете. Нет, встречаться раньше мы не могли. Разве что в Северной Каролине. Вы бывали в Америке?
— Только за этим вы совершили столь долгое и утомительное путешествие? — кивнул Рузский на спрятанный саквояж.
— Нет, — покачал головой Распутин, — моя миссия заключается в наблюдении за трансфером власти, посильной помощи вам в этом трудном деле и эвакуации, если что-то пойдёт не так.
— То есть вы — мой ангел-хранитель.
— Спасибо за комплимент. Меня чаще называют демоном-искусителем.
— В нашем суматошном, противоречивом мире одно второго не исключает. Что-то ещё?
— Совершеннейший пустяк — пожелание о включении в текст отречения вот этих условий…
Рузский, прежде чем взять протянутую бумагу, аккуратно протёр стекла и глубже насадил на нос тонкую дужку очков, осторожно, словно это была крапива или терновник, принял листок, вчитался, поднял брови и исподлобья бросил взгляд на собеседника.
— Хм… Вам не кажется это слишком… смелым.
— Настало такое время. Предполагаю, при включении в текст перечисленных условий у самодержца станет меньше возражений по существу предлагаемой, как бы поточнее выразиться, сделки… А ведь именно это — наша конечная цель, не так ли? Или вы намерены дискутировать с царем на этой Богом забытой станции до лета?
— С Родзянко согласовано?
— Зачем?
— Вы меня удивляете.
— Во время революции согласовывать что-либо нужно с теми, кто имеет возможность подкрепить свою точку зрения военной силой. Сколько у Родзянко батальонов?
Рузский вида не подал, но по легкой усмешке было заметно, что генерал польщён. Думские политики и высокие сановники относились к армии, как к разовому резиновому изделию, отводя ей сугубо утилитарную роль «иди сюда — подай — пошёл прочь». Дурацкий постулат «армия вне политики» странным образом зомбировал господ, рвущихся к власти, заставляя смотреть на вооруженную, самую главную политическую силу любого государства свысока и с откровенным пренебрежением. А тут генерал встретил абсолютно логичную и комплементарную точку зрения — прав тот, у кого больше батальонов. Помня это, вставить шпильку заносчивым думцам, сославшись на рекомендации союзников — что может быть приятнее?
— Хорошо, мистер Кеннеди, я постараюсь включить в текст отречения ваши условия. Но ничего не обещаю. Государь непредсказуем и капризен, как дитя.
— Нет проблем, мистер Рузский. Нас устроит любой результат, в том числе отрицательный.