— Глаз не сомкнул, — честно признался Григорий, пристраиваясь рядом на тесном балкончике надстройки.
— Не мудрено. Вы говорили о страшных вещах, было бы странно после этого спать спокойно.
Распутин пожал плечами. Он не рассказал и сотой доли действительно страшных событий, разворачивающихся нынче и грозящих в скором времени заполонить империю, поэтому не считал нужным отнекиваться или стращать моряка словами «то ли еще будет!» Несколько минут стояли молча, вдыхая неповторимую смесь свежего морозного воздуха и угольной гари, лениво переливающейся через трубу и стелющейся по льду в сторону Финского залива.
— Я просто считал нужным предупредить, — тихо, почти про себя, проговорил Распутин, зябко кутаясь в шубу и чувствуя странную школярскую неловкость. Он словно решал задачку, заранее подглядев ответ и намереваясь щегольнуть нечестно приобретёнными знаниями.
— С чего бы это? — Непенин встал вполоборота, отстранившись и пристально глядя в глаза Григорию. — С каких пор вас стали занимать проблемы моряков и солдат, не влияющих на ваше положение при дворе, на ваше материальное благополучие? Вы же, Григорий Ефимович, если мне не изменяет память, за всю войну ни разу не соизволили появиться ни в одном госпитале, ни одну душу покалеченную не утешили.
Слова адмирала резанули Григория автогеном, задев как доктора и как солдата, валявшегося по госпиталям в другой жизни. «Точно, — изумился про себя Распутин, судорожно перебирая биографию и не находя в ней ни единого случая посещения старцем больных и раненых, — и это в воюющей стране! Какой же ты засранец, „святой Гриша“! Вот ведь испанский стыд! И как выходить из положения…»
— Да, я слабый, снедаемый страстями, грешный человек, — произнёс Григорий осторожно, взвешивая каждое слово, — у меня есть свои скелеты в шкафу и тараканы в голове. Я совершал поступки, за которые мне мучительно стыдно. Этот стыд останется со мной навсегда, как бы я ни каялся. Вполне возможно, я и сейчас поступаю неправильно. Кто это знает? Вот Вы, Адриан Иванович, готовы взять на себя роль судьи, чтобы взвесить все варианты и выбрать из них единственно правильный? Готовы взять на себя смелость сказать «делай так, а не иначе!» и тогда всё будет, как надо, и все довольны?
— Нет уж, увольте, — смутился Непенин и опустил глаза, — просто вы… Зачем вы всё время притворялись? Это показное хамство, это пренебрежение традициями и этикетом…
Адмирал ожидал услышать всё, что угодно — рассуждения про необходимость выделиться из толпы, замшелость и ветхость существующих правил, прогресс, диктующий новое, вызывающее поведение. Однако Распутин вдруг опустил голову, шмыгнул носом и произнес себе под нос, как ребенок:
— Я больше не буду…
Адмирал запнулся, забыв, что хотел сказать. Эта фраза из уст здорового, сурового мужика звучала так нелепо и забавно, что он застыл на секунду, смерил Распутина недоумевающим взглядом и вдруг в полный голос расхохотался. Всё напряжение последних двух дней исторглось из его груди вместе с заразительным, неудержимым смехом.
— Ох, Григорий Ефимыч! — бил он себя ладонями по коленкам, сгибаясь от хохота. — Я больше не буду… Ой, убил!
Распутину в эту минуту было не до смеха. Он мучительно искал выход из глупейшего положения, не поняв причину веселья, посмотрел встревоженно на веселящегося адмирала и улыбнулся. Сам того не желая, разрядил очень напряженную атмосферу.
Смех прекратился также неожиданно.
— Григорий Ефимович, — произнёс Непенин без прежнего сарказма, — это правда, что вы предсказали Столыпину его убийство?
Распутин не имел представления о том, что и кому предсказывал «святой старец», однако решил не нарываться на новые недоумения и коротко кивнул, поднимая воротник. На открытом мостике холодило изрядно.
— Тогда… — голос Непенина сделался жалостливым, просительным, — если не затруднит… А то я уже измучился… Чувствую, что грядёт непоправимое, а откуда ждать опасность — понять не могу.
— Адриан Иванович, — осторожно, как врач тяжелобольному, произнес Распутин, — предсказывая, я озвучиваю только один вариант судьбы. Но если активно сопротивляться, что-то предпринимать, делать то, чего делать не собирался, все предсказания становятся ничтожными.
— И что же случится, если ничего не предпринимать? — настойчиво гнул свою линию Непенин.
«А чем я, собственно, рискую?» — подумал Распутин.
— Если ничего не предпринимать, — произнес он, поёжившись и пряча руки в карманы, — в конце февраля вы получите две телеграммы. Из штаба округа и от председателя Государственной Думы Родзянко. Хабалов известит вас о вспыхнувшем в запасных полках Петрограда восстании, разрастающемся с каждой минутой ввиду, якобы, очевидного бессилия правительства. Родзянко напишет, что государственная Дума, чтобы предотвратить неисчислимые бедствия, образовала Временный комитет, принявший власть в свои руки… Вам доложат, что на «Андрее Первозванном» и «Павле I» вспыхнули беспорядки, есть убитые и раненые. А ещё через некоторое время из госпиталя по телефону передадут, что к ним то и дело приносят тяжелораненых и страшно изуродованные трупы офицеров. К этому времени на улицах начнётся беспорядочная ружейная стрельба, дикие крики, по улицам и набережной с бешеной скоростью будут носиться автомобили с вооружёнными матросами и солдатами гарнизона. Перестанут работать телефоны. Волнение и тревога достигнут апогея. Толпа матросов, частью пьяных, в большинстве своем с «Императора Павла I», придёт требовать, чтобы командующий флотом отправился с ними на митинг. По дороге к вокзальной площади — выстрел в спину… Всё…[16]