— Как вы меня нашли? Я приехал в Тильзит только утром.
Губы гостя тронула снисходительная улыбка.
— Вы даже не представляете, насколько болтливы бывают провинциальные штабисты при виде флигель-адъютантских погон. Но я им благодарен. Если бы не их словоохотливость, мы бы с вами разминулись…
— За этот маскарад вас повесят…
Глаза гостя нехорошо сузились и вспыхнули.
— Все там будем. Тайные операции предполагают подобные риски. Понимаю, погибнуть с оружием в руках — священный долг и честь для самурая… Не вздёргивайте брови. Вам хорошо известны японские обычаи, а мне — ваше восхищение ими…
— Хм, что ещё вам известно обо мне?
Жесткая складка на лбу гостя разгладилась.
— О! Весьма многое. Мне особенно нравится определение разведки, записанное в вашем дневнике перед самой войной, с которым я полностью согласен.
Гость прикрыл глаза, обращаясь к своей памяти, однако Николаи заметил, что его рука в кармане галифе остаётся напряженной и сжимает там не носовой платок.
— «Война в условиях мира», — произнёс гость, раскрыв глаза и упёршись взглядом в разведчика, — «таково истинное определение роли разведывательной службы в настоящее время. Разведывательной службе нельзя нанести удар разоружением, так как пропаганда, являющаяся важной чертой разведки, заменит военные операции и превзойдет по своей эффективности просто политическое оружие… Поэтому разведывательная служба стоит на пороге новых задач».[51] Великолепно! Не в бровь, а в глаз! Именно из-за этих слов я искал встречи с вами, а не с кем-либо другим…
— Это единственные строки из моего дневника, которые вам известны? — тихо спросил Вальтер. Он почувствовал, как на лбу предательски выступила испарина, а лицо залила мертвенная бледность, но контролировать собственные эмоции был уже не в силах.
— Конечно нет! — радостно возразил гость. — Ваш дневник — презанимательная вещица, достойная быть учебным пособием в разведшколах всего мира. В нём удивительным образом сплетены простые человеческие эмоции и глубокий анализ происходящих событий. Например, очень трогательно было читать ваши слова об ушедшем канцлере… Если не ошибаюсь, это было год назад. «Когда я, проведя всю ночь без сна, пришел к нему без четкого и ясного результата с проектом набросанной телеграммы, он её прочитал, затем обратился к какой-то папке бумаг на его письменном столе, покопался в них, вытащил какой-то листочек, сказал: „Я это дело представляю так“ — и прочитал мне составленный им самим проект предполагаемой директивы. Он нашел решение, которое я как профессионал так и не смог найти. На этом проекте мы и остановились. Я был буквально потрясен своей неспособностью исполнить именно это дело, пошел к шефу центрального отделения полковнику Фабеку, который занимался кадровыми вопросами в Генеральном штабе, и все ему рассказал. В ответ я услышал: „Утешьтесь, дорогой Николаи, еще чаще это происходит с каждым вторым сотрудником Фалькенгайна“».[52] Скажу откровенно, был очень тронут, прочитав столь нежный пассаж такого сурового человека, как вы. Я даже перестал сердиться на вашу реплику «я держу русских в кулаке», хотя всегда испытывал непреодолимое желание зажать в кулак ваши собственные тестикулы…
— Вы русский?
— Я часто слышал этот вопрос, и каждый раз в нём звучит некоторое пренебрежение к моей нации. Это у вас врожденное или благоприобретенное? Просто интересно, в каком западном университете читают курс, как правильно презирать и ненавидеть русских? Спрашиваю, потому что немецкая, французская и английская школа русофобии практически идентичны, что навевает подозрения в наличии некоего единого общеевропейского базового образования. Да, полковник, я — русский.
— Ваше лицо мне знакомо. Мы встречались?
— Хороший вопрос — это вопрос, заданный дважды. Думаю, вы своим упорством заслужили, чтобы ваше любопытство было частично удовлетворено. Тем более, что для дальнейшего разговора требуется определенная развиртуализация. Извольте…
Одним движением руки Распутин перевернул мохнатую папаху, прижал ее к подбородку, превратив в эрзац бороды, насупил брови, выпучил глаза, и на Николаи взглянуло лицо, многократно виденное в газетных репортажах и на частных фотографиях.
— Нет, не может быть…
— Почему?