«Тайное членство, подтверждаемое, если позволяют обстоятельства; […] 3. Свободные сексуальные отношения, часто сопровождаемые разрывом семейных уз и открытыми внебрачными отношениями; 4. Неупотребление мяса и в особенности свинины; 5. Полная трезвость; 6. Физическая внешность – изможденные, с желтоватыми лицами, тусклый и почти неподвижный взгляд. У мужчин волосы гладкие и обильно смазаны маслом, женщины покрывают голову платком. Они говорят неразборчиво. Их речь полна выражениями ложной скромности; они постоянно вздыхают, совершают странные движения, нервно подергиваются, у них странная походка, напоминающая солдатскую. […] 9. Хлысты почти всегда называют друг друга кличками; 10. Все они испытывают пристрастие к сладкому»2.
Несмотря на все подозрения, хлысты вовсе не имели бунтарских намерений. Тем не менее к 1900 году слово «хлыст» стало обвинительным безотносительно к своему истинному смыслу: как «фашист» при коммунистическом режиме или «коммунист» в Америке в 50-е годы. Хлыстами называли еретиков, безумцев, извращенцев и развратников3.
Тем не менее порой силу русских сект использовали в добрых целях. Скопец Кондратий Селиванов, который провозгласил себя одновременно и Иисусом Христом, и царем Петром III, в начале XIX века пользовался огромной популярностью. Элита Санкт-Петербурга стекалась в его квартиру, чтобы услышать пророчества и предсказания Селиванова. Говорят, что в 1805 году перед сражением при Аустерлице к пророку приходил даже сам Александр I. Царь не прислушался к совету не атаковать Наполеона, и соединенные русско-австрийские силы потерпели поражение от французов. Почти двадцать лет Селиванов пользовался широкой известностью и популярностью в высшем свете и среди правительственных чиновников. Последователи его почитали. Его записки хранили как священные реликвии – точно так же спустя сто лет поступали последователи Распутина4. Когда в 1819 году генерал-губернатор Петербурга узнал, что двое его племянников посещают собрания скопцов, а младшие офицеры императорской гвардии дошли до добровольной кастрации, он выступил против Селиванова, и в следующем году его пожизненно сослали в монастырь.
Представителей высших классов секты привлекали интенсивностью и энтузиазмом духовной жизни. В этом они видели некую компенсацию духовной бедности современности. Как все маргинальные группы, сектанты были чужаками для режима, поэтому считались подозрительными и опасными, но в то же время привлекательными и живыми, людьми, имеющими прямой контакт с жизненной силой. В мае 1905 года поэт-символист и редактор газеты «Новое время» Николай Минский собрал в своей квартире писателей и интеллектуалов. Присутствовали Вячеслав Иванов, Василий Розанов, Федор Сологуб, Николай Бердяев и Алексей Ремизов с женами. Вечеринка должна была превратиться в некий эксперимент. Все собрались в кружок, погасили свет и начали вертеться, как хлысты. Затем Иванов ввел в комнату молодого музыканта, светловолосого еврея, добровольно вызвавшегося на роль жертвы. Его символически распяли, затем вскрыли ему вены на запястье и сцедили кровь в бокал, из которого пили все присутствующие. «Закончилось все братским целованием». Все были страшно довольны (разве что кроме музыканта) и пообещали собраться вновь для очередной хлыстовской церемонии, в которой они видели нечто вроде мистерий Диониса5.
И действительно, русские символисты видели в оргиастических ритуалах сект, подобных хлыстам, повторение древних дионисийских культов, которые вот-вот будут поглощены могучим океаном современности6. По мере того как ритуалы некоторых сект умирали, их лидеры покидали глубинку и перебирались в города, где вступали в контакт с миром европеизированной России. И это был момент поразительных культурных открытий. Вот как вспоминал об этом писатель Михаил Пришвин: «Они выступают как посланцы другого мира, неведомого и вместе с тем близкого; мира, по привлекательности и недоступности сходного со сновидением или с детством; мира, куда люди письменной культуры, авторы и читатели, всегда пытаются и редко могут проникнуть»7. Интеллигенция была буквально одержима сектами, видя в них добродетельную, чуждую насилию общественную форму жизни – образец для более справедливого социального устройства.