Но еще более вдохновенным и экспрессивным бывал Распутин, когда пускался в пляс. «Выпив одним духом бокал, он кинул его на пол и пошел плясать, лихо вскрикивая и гикая… Он плясал безудержно с самозабвением, в какой-то буйной стихийной радости. От топанья, гиканья, крика, звона балалаек, хруста разбитого стекла кружилось все вокруг, и туман носился за развевающейся рубашкой Р[аспутина]… Внезапно подбежав к столу, он через него на вытянутых руках поднял меня с дивана, перебросил через себя и, поставив на пол, задыхаясь, крикнул: „Пляши!“» В другой раз он «внезапно выскочил из-за стола и ударил в ладони: „Эх, барыня, сударыня… ее мать твою консисторию, а Питирима46, сукина сына, проведем в митрополиты, ой, барыня, сударыня, мне что синод, мне что Самарин47, я знаю сам, что скажу… Мне что собор, плевать мне на церковь, мне что патриарх, на х… его, что Питирим, мне штоб было, как сказал!..“»48
Присутствовавший во время распутинского танца Борис Алмазов наблюдал, как «Распутин, заложив руки за пояс, неожиданно пустился в пляс… однообразно топчась на одном месте, мелко отбивая такт правой ногой». Однако после того, как выступил профессиональный танцовщик Мариинского театра Александр Орлов, «Распутин попросил музыки и снова пошел плясать, пытаясь заимствовать „па“ и „фигуры“ у Орлова. Правда, слабо, но кое-что Распутин все же уловил и долго повторял схваченное из танцев Орлова, точно стараясь его получше уловить. А окончив свое „второе выступление“, Распутин счел своим долгом похвалить Орлова: „Хорошо, хорошо танцуешь! А я-то тебя не знал! Где танцуешь?“» Но на этом танцевальная дуэль не закончилась. После того как Орлов, хотя и более сдержанно, протанцевал все свои «па» и «фигуры» на маленьком столике, Распутин выступил в третий раз и попытался не уступить профессионалу, однако свалился со столика на пол и уже на полу «еще с большим ожесточением пустился в пляс, все время дико прыгая и приседая, пристукивая каблуками и семеня носками, приговаривая: „Расходись!.. Люблю танцевать!.. Вот так, вот так“. И, обращаясь к артисту Орлову, сказал вдруг: „Выходи… На пару. Давай меряться, кто дольше…“, после чего сразу же свалился на диван от усталости»49.
«Он актер, но не балагур…»
По признанию бывшего директора Департамента полиции С. П. Белецкого, «Гришка-провидец» был «разом и невежественным, и красноречивым, и лицемером и фанатиком, и святым и грешником, аскетом и бабником, и в каждую минуту актером»50. Это был, по словам писателя Н. Н. Евреинова, «крайне талантливый и крайне искусный, несмотря на свою доморощенность, актер-самородок, понимавший не только сценическую ценность броского костюма «мужицкого пророка» (всех этих вышитых рубашек цвета крем, голубых и малиновых, мягких особых сапог, поясов с кистями и т. п.), но и ценность особой, подобающей „пророку“ „божественной речи“»51.
Манера речи Григория Распутина стоит того, чтобы остановиться на ней особо. Дело в том, что в 1893 году, то есть в момент своего «духовного просветления» (в возрасте двадцати четырех лет), Распутин вдруг перестал говорить простым, обыденным языком и начал «изрекать». Обыкновенно это были фразы из Писания, не связанные друг с другом, в которые вкраплялись собственные мысли. «Он говорил немного и ограничивался короткими, отрывистыми и часто даже непонятными фразами. Все должны были внимательно к нему прислушиваться, так как он был очень высокого мнения о своих словах»52. «Говорил он иногда непонятные фразы, не слишком заботясь об их смысле, который его поклонницы находили сами»53. Распутин «разговаривал, перескакивая с одной темы на другую… Какой-нибудь эпизод из жизни, потом духовное изречение, не имеющее никакого отношения к предыдущему, и вдруг вопросы к кому-нибудь из присутствующих… Потом неожиданно уставится и скажет: „Знаю, о чем думаешь, милой…“»54
Возникает закономерный вопрос: а не был ли Распутин сумасшедшим, то есть личностью с грубыми нарушениями всех психических процессов? Ответ на этот вопрос может быть только отрицательным, ибо в тех случаях, когда нарочито «сомнамбулическое» поведение Распутина было ему невыгодным, он мог вести интеллектуально полноценный разговор. Так, предварительно достаточно толково и «подробно узнав все, что его интересовало касательно меня, – вспоминает Ф. Юсупов, – Распутин заговорил какими-то отрывистыми, бессмысленными фразами о Боге, о братской любви… это все тот же набор слов, какой я слышал еще четыре года назад, при нашей первой встрече»55. Касаясь нарочито нелепого языка распутинских записок и телеграмм, адресованных царям, историк М. Н. Покровский замечает: «Не может быть, чтобы „божий человек“ не умел говорить понятно по-своему, по-крестьянски, но и ему, и его поклонникам обыкновенная человеческая речь показалась бы отступлением от ритуала»56. «…Человеку чем непонятнее – тем дороже», – пояснял сам Григорий57.