О том, что технология сексуальной конкисты «отца Григория» была в высшей степени своеобразна и не соответствовала «интимным стандартам» начала XX века, свидетельствует одна из его поклонниц, по свидетельству В. В. Шульгина, признавшая Распутина совершенно особенным человеком, который дает женщине «такие ощущения… что все наши мужчины ничего не стоят»120.
Проще всего, конечно, предположить, что Григорий Распутин в самом деле был «половым гигантом». Однако, если вдуматься в смысл цитированного признания, нельзя не заметить, что речь в нем идет не о «количественной» стороне дела, а об умении Распутина дарить женщинам ощущения, принципиально иные по качеству.
Пожалуй, первым, кто обратил внимание на то, что erection and penetration отнюдь не составляли основу отношений Распутина с подавляющим большинством его обожательниц, был Илиодор. Собравший на Распутина обширное «сексуальное досье», он разделил всех соблазненных «старцем» дам на четыре категории. К первой относились те, кого Распутин только целовал и водил мыться в баню, ко второй – те, с кем он «радел», к третьей – те, из кого «изгонял беса», и лишь к четвертой – те, с кем, по мнению Илиодора, Распутин совершал грех плотского соития.
Представительниц первой – банно-поцелуйной – категории насчитывалось «сотни… А в монастырях женских, куда вообще старец Григорий любил заглядывать, их не перечтешь»121. Именно они, как правило, становились «жертвами» внезапных и недолгих эротических атак со стороны «старца».
Сценарий «сексуальных нападений» Распутина на женщин в этих случаях (то есть когда речь изначально не шла о «радении» или «изгнании беса») всегда был одним и тем же: словесные домогательства, поцелуи, хаотичные прикосновения к интимным частям женского тела, срывание одежды, а в итоге… холодный «монашеский поцелуй» и страстная совместная молитва. Практически все «жертвы», оставившие воспоминания, с удивлением констатируют легкость, с которой Распутин был готов в любой момент – особенно если женщина начинала сопротивляться – прекратить свое, казалось бы, безудержное наступление и вообще перевести разговор на другую тему.
Распутин «сел напротив, поставив мои ноги себе меж колен, и, наклонясь, спросил: «Ах ты, моя дусенька, пчелка ты медова. Полюби меня. Перво дело в жизни любовь, понимаешь?»; «…ты об этом не думай (он бесстыдным жестом показывал о чем), все одно сгниет, што целка, што не целка…»; «…хушь разочек бы дала…»122 Однако стоило объекту вожделения осерчать и двинуться к выходу, «выбежавший за мной вслед Р[аспутин] молча снял с вешалки мою шубку и, помогая мне одеться, сказал ласково: „Не пужайся, пчелка, не трону больше, пошутил на прощаньице…“»123
«Раскрасневшееся лицо Р[аспутина] с узкими, то выглядывающими, то прячущимися глазами надвинулось на меня, подмигивая и подплясывая, как колдун лесной сказки, он шептал сладострастно расширившимся ртом: „Хошь покажу?“ Кто-то страшный, беспощадный глядел на меня из глубины этих почти совсем скрывшихся зрачков. А потом вдруг глаза раскрылись, морщины расправились, и, взглянув на меня ласковым взглядом странников, он тихо спросил: „Ты што так на меня глядишь, пчелка?“ – и, наклонившись, поцеловал холодным монашеским ликованьем»124.
В другой раз он «дошел до бешенства… Озверелое лицо надвинулось, оно стало какое-то плоское, мокрые волосы, точно шерсть, космами облепили его, и глаза, узкие, горящие, казались через них стеклянными… Молча отбиваясь, я решила наконец прибегнуть к приему самозащиты и, вырвавшись, отступила к стене, думая, что он кинется опять. Но он, шатаясь, медленно шагнул ко мне и, прохрипев: идем помолимся! – схватил за плечо… стал бить земные поклоны, сначала молча, потом приговаривая… Он был бледен, пот ручьями лился по его лицу, но дышал он совершенно спокойно и глаза смотрели тихо и ласково – глаза серого сибирского странника… и он поцеловал бесстрастным монашеским ликованьем»125.
«Он захлопнул дверь и пошел на меня, как-то хищно растопырив руки… Глаза его уже не сияли вдохновенно, а плотоядно замаслились. Ко мне с полубезумной-полупохотливой улыбкой приближался охваченный желанием скот-самец, не привыкший к отказу. „Моя любовь, радость моя“, – шептал он, вряд ли сознавая, что говорит… Я стояла равнодушная, спокойная, с серьезным лицом. И когда он подошел вплотную и обнял меня, я не сопротивлялась… Он озверел бы…»126 Казалось бы, «скот-самец» достиг своей цели – и что же? «„Гнушаешься? Не понравился?“ <…> Он высоко поднял скрюченные руки. <…> Удара не последовало. Я открыла глаза. Распутин сидел на диване, тяжело дыша, весь обмякший, как-то по-бабьи причитая: „Укротила, укротила мою плоть, неистовая мудрая…“ Потом он вдруг вскочил с дивана и на четвереньках, словно зверь, подбежал ко мне, схватил подол моего платья и дернул. Я вскрикнула… Он поднес подол к губам, стоя на четвереньках, как побитая собака, смотрел на меня снизу. Потом встал, тряхнул головой, взял меня за руку и быстро вывел в столовую»127.