– Я думаю – хотя и не вполне уверена, – что меня одобрили! – прошептала я сидевшей рядом со мной Джесси, как всегда, спокойной и красивой. – Но только не ее императорское величество! Это так же верно, как то, что завтра вечером я отплываю в Калифорнию!
Отплыть в Калифорнию с вечерним приливом… Это звучит как начало поэмы. Сейчас, когда я пишу эти строки, мне кажется, что я механически выписываю стихи из книги. Я не могу сказать даже себе: «Я возвращаюсь домой в Калифорнию!» Я почему-то чувствую себя так, как будто у меня нет настоящего дома, так, будто у меня его никогда и не было! Я хотела бы – я даже думала об этом – еще на некоторое время остаться в Париже, попутешествовать по Европе. Хотела бы насладиться вновь обретенной свободой – от учебников, лекций, больничных палат, переполненных страждущими и умирающими, о которых я должна научиться думать отвлеченно, как о случаях из врачебной практики. Но, слава Богу, я все же прошла через это. Четыре года упорного, изматывающего труда, когда моя голова была все время занята, а тело настолько утомлено, что я почти падала на кровать и тут же засыпала крепким сном без сновидений. А утром Джесси будила меня, подавая дымящуюся чашку кофе со сливками, яйцо и бренди, чтобы встретить новый день, переходящий в ночь.
Но теперь все кончено! И хотя мне пришлось научиться курить сигары, выдавая себя за мужчину, чтобы быть принятой в консервативную «Эколь де медсин», зато все признали (пусть даже скрежеща зубами), что я действительно заработала тот драгоценный кусок пергамента, который удостоверяет всему миру, что я доктор медицины. В конце концов я победила! Но почему я все время себе это повторяю, как будто мне нужно себя в чем-то убедить?
Наверное, это внезапное похолодание и дождь, которому, кажется, не будет конца, так подействовали на меня, что лихорадочное веселье сменилось депрессией. Я не сплю, хотя часы на каминной полке напоминают, что уже скоро рассветет.
Новый комплект дневников в кожаных переплетах – толстый том на каждый месяц – это подарок в дорогу от Джесси.
– Я подумала, что теперь, когда вам не нужно больше изо дня в день столько писать, вы можете вновь вернуться к привычке каллиграфическим почерком вести дневник, как это было раньше, когда вы были еще посвободнее. Вы тогда будете помнить все, что с вами произошло, и сможете точно описать мне это в письме – а вы ведь будете мне писать, не так ли? Пожалуйста, Триста, я больше ни о чем вас не прошу!
– Ох, Джесси! Знали бы вы, как мне будет не хватать вас – моей дорогой, верной, любимой подруги! Как видите, я уже начала писать, еще будучи здесь, в этом уютном окружении, где мне все так знакомо! Я слышу недовольный тихий плач Джастин, которая проснулась голодная и мокрая и требует вашего внимания. А теперь ее плач вдруг прекратился, и я знаю, что вы только что забрали ее у няни и положили к себе в постель.
О проклятие! Да, почему бы мне не подчеркнуть это слово! Будь проклято это мое настроение и мое эгоистичное нежелание ехать к тем, кто меня любит и во мне нуждается! Я должна быть счастлива, должна радоваться при мысли, что снова увижу Калифорнию, все то, что вспоминала, к чему стремилась, когда была в Бостоне и в школе. Я снова увижу папу и смогу сама рассказать ему свои новости, увижу Мари-Клэр…
Может быть, вчера в опере мое настроение так внезапно изменилось потому, что там были граф и графиня де Мартино? Или либретто оперы и величественная музыка Вагнера, выражающая, кажется, все возможные оттенки человеческих чувств, вызвали эту меланхолию, от которой я никак не могу избавиться? Капли дождя бьются в окно и стучат по крыше, и мне кажется, что это звучат голоса, повторяющие те слова, о которых я предпочла бы забыть.
Почему воспоминания нельзя стереть так же легко, как буквы, написанные на доске? Проклятие и снова проклятие! Я так долго притворялась мужчиной, что теперь должна следить за собой, чтобы в гневе или в расстройстве у меня не вырвались гораздо худшие слова. Я попыталась заснуть, но мне это не удалось, и я решила изложить на бумаге все свои чувства и страхи. Может быть, тогда станет легче и прошлое наконец перестанет меня преследовать.
Прежде всего надо упомянуть письмо от Мари-Клэр, в котором она сообщала, как страстно желает меня видеть и до какой степени огорчена тем, что я не писала ей обо всех новостях и последних сплетнях. У нее уже двое детей, и пока на подходе нет еще одного хнычущего младенца – хотя, конечно, в ее распоряжении всегда есть няня, чтобы позаботиться о детях. Так что она совсем не чувствует себя связанной и не пропускает ничего заслуживающего внимания. У них есть в Сан-Франциско дом, и она проводит в нем большую часть времени, потому что в Сан-Франциско постоянно происходит что-нибудь интересное… «А Фернандо, конечно, все такой же любящий и внимательный муж, который не возражает против моего участия в светской жизни, – даже если он в отъезде, или занят своей дурацкой политикой, или пребывает в компании своего друга судьи Терри. Тот убил на дуэли сенатора Бродерика, а теперь по всей Калифорнии агитирует за южан! Фернандо думает, что все земельные владения, которые янки так несправедливо отобрали, будут возвращены их законным владельцам. Конечно, после того, как война окончится (а по слухам, это должно произойти скоро) победой храбрых южан. Так как ты давно живешь в Париже, то, должно быть, слышала, что не только англичане, но и французы более чем симпатизируют южанам и скоро должны открыто поддержать их. А теперь, после того как я по просьбе Фернандо все это написала, пожалуйста, выполни мою просьбу: запомни в деталях, как теперь в Париже одеваются и какие прически носят…»
Почему я до сих пор не понимала, что за пустоголовая женщина эта Мари-Клэр? Если она не повторяет то, что ей велели передать, все ее разговоры только о себе и своей скучной светской жизни! На самом деле между нами никогда не было ничего общего, а теперь, когда я вообще привыкла держать язык за зубами, это станет совсем очевидным.
Я внезапно подумала, не удержавшись от улыбки, что могли сообщить Мари-Клэр ее отец или ее надутая мачеха. Или даже уже написали – откуда мне знать? Боюсь, что я уже стала в Париже довольно известной личностью из-за своих «смелых эскапад», как это называют любители сенсаций, – когда стало точно известно, насколько далеко я зашла, чтобы с отличием окончить лучшую медицинскую школу в Европе. А. Т. Вильяреаль, терапевт и хирург. Проклятие! Фернандо, который как будто бы стал примерным семьянином, никогда с этим не смирится – если, конечно, тетя Чэрити не постарается сгладить углы. Если бы не ее короткое, немногословное письмо, в котором сообщалось только, что папа болен и мне срочно надо быть в Калифорнии, я бы не покидала сегодня Париж на судне «Санфлауэр». Во всяком случае, сама тетя Чэрити там тоже будет. Но почему ее письмо выглядит столь загадочным? И почему на нем нет почтового штемпеля?
Нет, не стоит раньше времени беспокоиться! В любом случае теперь, когда мне исполнился двадцать один год, я должна вернуться домой, чтобы получить свое загадочное наследство, или… или проявить фамильное упрямство Вильяреалей и с презрением от него отказаться! В конце концов… И тут я вспомнила ту ночь, когда моя жизнь бесповоротно изменилась, – и свое обещание все описать, чтобы забыть. Небо за моими окнами, за черными от дождя печными трубами начинает понемногу светлеть, а мой весело горящий в камине огонь взрывается золотистыми искрами и превращается в мрачную кучку тлеющих углей.
Столько событий и столько взрывов эмоций предшествовало этому! Я стала совсем другой. Я уже не та шестнадцатилетняя девочка, которая забавлялась тем, что ломала комедию, из чистого упрямства играя на чувствах других. Да, это неоспоримо!
Шум дождя похож на отдаленные голоса… или они все время звучат в моем сознании, требуя, чтобы их услышали, чтобы я поняла, о чем они действительно говорили в ту ночь…