3
Если прощать выходки Рочестера и позволял Карлу собственный цинизм, то королевские фаворитки, будучи уязвлены поэтом, апеллировали к монарху, требуя наказания. Нелли Гвин дружила с Рочестером, а вот герцогиня Кливленд (перед тем, как расстаться с Каслмейн в 1670 году, король сделал ее герцогиней) и Луиза де Керуаль, герцогиня Портсмут, с ним враждовали. Как утверждают, именно герцогиня Кливленд ударила Рочестера по уху, когда он попытался поцеловать ее — только что вышедшую из кареты, — и тут же была «вознаграждена» насмешливым экспромтом:
Из писем Рочестера Сэвилу за 1678 год видно, как настраивает против него короля герцогиня Портсмут: «Она обвиняет меня не в каких-то конкретных грехах, а в коварстве; я сказал ей, что этот навет нашептан ей кем-то куда коварнее, чем я»; и вновь, с нарастающим беспокойством: «Не знаю уж, как внушить самому себе — а уж тебе и подавно, — что г[ерцогине] не удастся рассорить короля со мной окончательно».
Но это была скорее жалкая компания королевских фавориток не первой молодости, каждая из которых и сама трепетала в ожидании того, как ее место займет юная соперница; разгульная жизнь и бесчисленные выкидыши и аборты изрядно поработали над их внешностью. Время было врагом могущественным и непримиримым, оно наносило удар за ударом: появлялись морщины, редели волосы, выпадали зубы, а безжалостное перо поэта фиксировало эти перемены с невозмутимостью умудренного жизнью газетчика.
Герцогиня Кливленд стала первой его мишенью:
Дальняя родственница поэта и заступница за него в истории с женитьбой, она была вправе рассчитывать на снисхождение, но не дождалась его: Рочестер отслеживал и на свой лад воспевал все ее измены королю — с Монмутом и Кавендишем, с Хеннингемом и Скроупом, с «пархатым Недом» и «мудилой Фрэнком».
Луиза де Керуаль, герцогиня Портсмут, удостоилась следующей эпиграммы:
Информацию он добывал, похоже, именно так, как это описывает Бернет:
Проводя разведывательную работу при дворе, он нанял стражника, знавшего в лицо едва ли не всех аристократов, чтобы тот на протяжении долгой зимы ночами напролет дежурил у дверей той или иной дамы, которая, как полагал Рочестер, в очередной раз пустилась во все тяжкие. Таким образом он сделал немало открытий и, собрав достаточно разоблачительного материала, удалился в деревню, чтобы в тамошней тишине разразиться новыми эпиграммами.
Фаворитки не могли чувствовать себя в безопасности. Помимо тройственного сражения — Кливленд против Портсмут и Время против них обеих — им приходилось постоянно помнить о бесцеремонном поэте: многоликий, как Протей, он сам не ведал и никому не давал покоя. Он исчезал из Лондона, но их собственные горничные рассказывали о грешках госпожи доктору на Тауэр-Хилл (а этим доктором оказывался переодетый Рочестер); он сидел в деревне, но его стражник дежурил у входа в покои, не говоря уж о том, что и друзья регулярно писали ему из дворца: «Леди Портсмут чрезвычайно серьезно больна. Король возлагает надежды на своего лейб-медика, а духовник герцогини — на Деву Марию, которой он клятвенно пообещал от имени духовной дочери в случае выздоровления не иметь больше никаких дел с заклятым врагом девственности и целомудрия королем Великобритании».
Так что на недостаток материала Рочестер пожаловаться не мог. И порой, нанося очередной удар, он применял не наполовину зачехленное оружие эпиграмм, которые могли ведь и не попасться королю на глаза, но, напротив, бил прилюдно и всенародно. В 1671 году при дворе давали «Императрицу Марокко» Илканаха Сеттла. Герцогиня Кливленд и без того находилась в пиковой ситуации. Ее положение двумя годами ранее изрядно пошатнула Нелли Гвинн, теперь же герцогиня предчувствовала окончательное фиаско, которое и произошло в самом конце года в связи с выходом на амурную сцену Луизы де Керуаль. И вот без пяти минут целиком и полностью отставленная старая фаворитка, поневоле сидя рядом с куда более удачливыми соперницами, вынуждена была внимать тому, как леди Элизабет Говард декламирует пролог к пьесе, написанный Рочестером. Все держались друг с дружкой весьма учтиво, коготки были спрятаны (хотя и не убраны), и тем не менее герцогиня Кливленд не могла не осознавать иронию (а для себя — постыдность) происходящего. Пролог был адресован присутствующему на спектакле королю: