Поначалу Рочестер ревнует не к мужчинам, а к женщинам; ревнует не как любовник, а как объект их досужих россказней; особую тревогу вызывает у него некая «стройная дама»:
Не знаю, кто больше виноват в этом — ты, любящая лишь чуть-чуть, или я, тяготеющий в чувствах к чрезмерности и необузданности; хотя понятно, что быть наполовину нежной столь же скверно, как быть полоумным; в любом случае, идет ли речь о разуме или о любви, полнота безумия предпочтительнее его половинчатости. Если ты примешь по этому вопросу мою точку зрения, мне будет проще привлечь твое внимание к тому, что ты в существенной мере обделяешь и мою страсть, и меня самого, ступая по тропе плоти и дьявола; я имею в виду всех глупцов, принадлежащих к сильному полу, и всех дур, принадлежащих к слабому, — ту толстуху и ту стройную даму, которые в один голос ежедневно внушают тебе, какой пагубой чреваты для тебя уступки мужчине, который любит тебя как никто другой. И мне, из последних сил уверяющему себя в собственном счастье, отчаянно не нравится, что ты, будучи так не похожа на этих женщин во всех мыслимых и немыслимых отношениях, соглашаешься с ними в одном-единственном. Эти строки написаны в состоянии между сном и бодрствованием, и мне не хотелось бы отвечать за них; но после того, как мне приснилось, что ты в гостях у мисс Н. с пятью-шестью глупцами и дурами — и той самой стройной дамой, — я пробудился в неподдельном ужасе, страхе и смущении и тут же бросился писать тебе это письмо с тем, чтобы ты развеяла мои страхи и сделала меня счастливым в той же степени, в какой я сохраняю тебе верность.
Выходит, его страхи еще можно было развеять, а вызваны они были дурными снами и некими женщинами — толстухой, стройной дамой и той соседкой, что, придя в гости, держалась сущей шпионкой. Порой он срывался в присутствии мисс Барри на какую-нибудь грубость, но, воротясь домой, всякий раз приходил в себя и разражался письменным покаянием, в котором вновь и вновь пародийно обыгрывались религиозные мотивы:
Мадам, пока я не исправлю манеры своего поведения, мне стыдно взглянуть Вам в глаза. Однако видеть Вас мне столь же насущно необходимо, как дышать; увидеть Вас — или умереть, так стоит для меня вопрос. Но если это так, то лицезрение Вас означает для меня жизнь, и поэтому мне остается лишь исповедоваться Вам, благоговейно проникнувшись истинным раскаянием. Да, до сей поры я был многогрешен, был глубоко болен, но примите мою исповедь и позвольте обещанием грядущего рвения и трепетного служения вырвать у Вас слова прощения и отпущения, ибо кощунственная клевета, с которой я обрушился на Вас, мой ангел, прошлым вечером, может быть прощена и избыта лишь дальнейшим допущением меня к Вашим невыразимым усладам, описать которые бессилен даже всепроникающий язык. Аминь.
Ревность стала своего рода религией: «сомнения ревнивца, трепет, страх». Но в ревнивых попреках было не больше грубости, чем веры в их обоснованность Возможно, именно тогда Рочестер и написал знаменитую «Песню»:
И это, куда более совершенное, стихотворение: