В декабре 1677 года родился ребенок. Рочестер болел в деревне; двумя месяцами раньше, в послании Сэвилу, он назвал себя «почти полностью слепым паралитиком, уже всерьез и не чающим когда-нибудь вернуться в Лондон». О том, что он стал отцом, поэт узнал из письма того же Сэвила — из письма, содержащего завуалированный упрек:
Главная новость, которую я должен тебе сообщить (а об этом мне сказал прошлым вечером сам король), такова: мисс Барри родила твоей светлости дочь; роль вестника для меня в этом случае — и честь, и радость. Не уверен, что с ней все в порядке, потому что ее подруга и покровительница из Мэлла (стройная дама, толстуха или шпионящая соседка? — Г. Г.) в последнее время только и жалуется на ее — и собственную — бедность, наверняка не без намека на нехватку то ли щедрости, то ли мужества у твоей светлости, потому что в противоположном случае ты позаботился бы о даме, не отказавшей тебе в своих милостях по всей шкале.
Проступок Рочестера объяснялся не скаредностью и не исчезновением былой привязанности. Поэт был не только тяжело болен, но и кругом в долгах. Богатством Рочестер не отличался никогда, потому что его отец ухитрился потерять родовое именье; конечно, женился он на богачке, но на ее деньги не посягал. Его собственные доходы зависели от короля. Как постельничий он получал тысячу фунтов в год; как распорядитель в Вудстоке — чуть больше; Карл лишь от случая к случаю жаловал ему кое-что сверху. На жизнь при дворе этого было мало, и как раз в том году, когда мисс Барри родила Рочестеру дочь, кредиторы посягнули на основной источник его доходов. На имя лорда-казначея был подан целый ряд жалоб на Рочестера; ограничимся в иллюстративных целях одним примером: некая Агнесса Карсон писала, что граф, одолжив у нее сто фунтов, в качестве единственного возможного залога после долгих препирательств сослался на свое ежегодное жалованье, из которого она и просит лорда-казначея Денби вычесть указанную сумму в ее пользу. Правда, на письмо была наложена резолюция: «Отказать».
Так или иначе, прислать денег мисс Барри он не мог. Но это не означает, что он отказал ей в своем внимании:
Мадам, Ваши уверенные роды принесли уверенность и мне — уверенность в том, что мои страхи за Вас остались позади; страхи, обременявшие меня, уверяю Вас, ничуть не меньше, чем Вас, должно быть, обременял Ваш живот. Все сложилось в точном соответствии с моими желаниями: Вы живы и здоровы, и у Вас родилась дочь, то есть особа того пола, который я так ценю. Надеюсь вскоре увидеть Вас, а недолгое время спустя — увидеть Вас в полном блеске былой красоты. Прошу Вас собственноручно отпереть прилагаемую шкатулку; ручаться не могу, но надеюсь, что находящиеся там безделицы Вам пригодятся. Больной и прикованный к постели — а сейчас я именно таков, — я не в состоянии дать Вам большего, но если они и впрямь смогут Вам пригодиться или же Вам потребуется от меня еще что-нибудь из того, чем я волен распорядиться, — только дайте знать.
В 1678 году тучи начали сгущаться не только над Рочестером, оказавшимся весной при смерти (причем его объявили умершим еще при жизни), но и надо всей Англией. В октябре возле Сомерсет-хауса нашли убитым сэра Эдмунда Берри Годфри — и началось разоблачение «заговора папистов». Рочестер был болен, беден и загнан; у него имелись все основания опасаться, что шпионы прознают о кое-каких делах, совершенных им ранее в Сомерсете — в те дни, когда его жена перешла в католичество. Теперь иезуитам, они же псы Господни, оставалось дождаться лишь его полного разочарования в возлюбленной, чтобы вынудить его опуститься на колени в обществе доктора Бернета и преподобного Роберта Парсонса.
Разочарование подкрадывалось постепенно — для начала прикинувшись раздражением, пришедшим на смену нежности. Теперь Рочестер говорит уже не о стройной леди и не о толстухе, а о других мужчинах. Он больше не отзывает нечаянно вырвавшихся резких слов, не просит за них прощения; напротив, поясняет, что у него имеются все основания говорить с мисс Барри именно так. Но все же былой нежности хватает, например, на то, чтобы датировать письмо словами: «Через час после ухода от Вас».
Мадам, пусть и не по доброте душевной, а единственно затем, чтобы ответить за собственные слова (а ведь этот долг чести распространяется и на женщин), будьте любезны предоставить мне неопровержимые доказательства того, что Вы меня любите. Если я до сих пор не дал или не предложил Вам чего-нибудь из тех вещей, которыми я волен распоряжаться, то потрудитесь объяснить, о чем конкретно идет речь. Я, может быть, туповат, но зато честен — и мне остается только надеяться, и ради Вас, и ради себя самого, на то, что природа Вашего небрежения мною именно такова; но какою ни окажись она на самом деле, раз уж я обречен любить Вас, позвольте мне порой говорить Вам горькую правду с неподобающей дерзостью, к каковой обязывают меня и желание по-прежнему служить Вам, и подразумеваемая польза для Вас самой. Считайте эту резкость еще одним выражением моей любви и глубочайшего почтения к Вам; таков уж я есть, и таким я хочу казаться, и если сейчас Вам почудится, будто я кривлю душой, то, надеюсь, впоследствии Вы сумеете понять мою правоту.