Мистер Мур передал мне письмо Вашей светлости; мы с сэром Джоном Уорром ознакомились со сделанным в нем предложением, и причины, по которым мы не можем откликнуться на него, изложены в прилагаемом письме Уорра, поэтому я не стану докучать Вашей светлости простым повторением. Если погода позволит ездить верхом, я прибуду в Оксфорд на Рождество и получу возможность лично засвидетельствовать Вашей светлости свое почтение, пока же искренне заверяю Вас в том, что у Вашей светлости нет более верного и преданного слуги, чем нижеподписавшийся.
В обоих письмах ни словом не упоминается сама девица, Элизабет Малле из Инмора, Сомерсет, которую Энтони Гамильтон однажды назвал «печальной наследницей». Она была красива по канонам своего времени (а ее руки назвали бы красивыми в любую эпоху) и богата (с ежегодным доходом более двух тысяч фунтов), и от претендентов на ее руку не было отбою (одним из предполагаемых женихов был виконт Хинчингбрук, сын лорда Сэндвича, а другим — лорд Джон Батлер, сын герцога Ормонда); кроме того, она была умна, свободолюбива и, как выяснилось в дальнейшем, обладала изрядным терпением и, не в последнюю очередь, милосердием. Но ни Хинчингбруку, ни Батлеру она не досталась. В самом конце 1664 года вернулся из путешествия по европейскому континенту еще один соискатель — и Генри Беннет, будущий граф Арлингтон, тут же написал лорду Сэндвичу:
Лорд Джон Батлер попросил ее руки первым, но его отец снял предложение в пользу сына лорда Десмонда, активно поддержанного Сомерсет-хаусом. Однако, вопреки всем этим усилиям, леди Каслмейн, заручившись поддержкой лорда-канцлера и самого короля, выступила перед опекунами невесты заступницей за лорда Рочестера. Обладающего в результате этого столь явным преимуществом, что, к сожалению, любой другой претендент утрачивает малейшие шансы на успех. Правда, как я слышал, леди объявила о своей решимости сделать выбор самостоятельно. И если она сдержит слово, значит, игра все еще продолжается, причем на равных.
Слово свое она в конце концов сдержала, однако об игре на равных, вопреки мнению Беннета, речи быть не могло. «Сент-Эвремон»[22] так описывает Рочестера, появившегося при дворе семнадцатилетним:
Он был очень красив, высокий и стройный, с весьма располагающим лицом; особый же шарм — и совершенно неотразимый — придавали ему острый ум и безукоризненное умение себя подать. Ум его был одновременно силен, искрист и утончен, манеры безупречны; держался он при этом с естественной скромностью, которая тоже чрезвычайно шла ему. Он превосходно знал и античных, и современных авторов, в том числе — французских и итальянских, не говоря уж о творчестве соотечественников: из написанного по-английски он помнил все мало-мальски стоящее (с оглядкой, разумеется, на его тонкий вкус). Его речи очаровывали всех и едва ли не каждого заставляли в него влюбиться.
Литературные вкусы Рочестера известны нам из других источников. Во Франции его любимым писателем был Буало, а в Англии — Каули. Он частенько декламировал стихи Уоллера (как и списанный с него Доримант в пьесе Этериджа). В одном из писем он процитировал Шекспира, а Джон Деннис упоминает о его особой любви к «Виндзорским проказницам». Конечно, «Сент-Эвремон» пишет заведомо комплиментарный портрет, но и доктор Бернет, будущий епископ Солсбери, не скупится на разве что чуть менее угодливые похвалы.
Рочестер временно пожертвовал вином ради литературы, путешествуя по Европе с Эндрю Бэлфуром, мужем ученым и высоконравственным. Рочестера приняли при дворе — не только сам король, которому нравился любой умный собеседник, но и королевская фаворитка леди Каслмейн (состоявшая с Рочестером в дальнем родстве), для которой куда большее значение имели приятные черты лица и учтивые манеры, а также лорд-канцлер Кларендон, которого (единственного во всей троице) интересовало душевное благородство. Дата первого появления Рочестера при дворе известна по письму, написанному королем его возлюбленной сестре, герцогине Орлеанской, и датированному 26 декабря 1664 года: «Только вчера лорд Рочестер передал мне твое письмо».
В те дни, когда он вернулся с континента, всех интересовали Голландия и комета. «Только и говорят, что о комете, появляющейся по ночам; а прошлой ночью на нее решили посмотреть король с королевой — и вроде бы посмотрели». В сочельник, побывав с утра на башне Тауэра, где звонарь сказал ему, что комету опять видели, «несмотря на яркую луну и сильный мороз», причем бесхвостую, Пепис, которого мы цитируем, и сам увидел ее в вечернее время — «и впрямь бесхвостую, а хвост то ли оторвался, то ли его вовсе не было, не знаю; звезда как звезда — только большая и мрачная, и она то восходит, то нисходит по небу, двигаясь по дуге, и то и дело начинает светить на новом месте». Что же касается Голландии, то до Лондона докатились слухи о «нашем поражении у побережья Гвинеи, где наши военные моряки проявили чудовищную трусость и вероломство». Война еще не была объявлена, но лорд Сэндвич уже вышел в море и, невзирая на зимние штормы, развернул флот в Ла-Манше; а поражение у побережья Гвинеи было уравновешено захватом голландской флотилии в порту Смирны. Шли спешные приготовления к большой войне, которая началась 15 марта 1665 года.
Двор воспринял войну с восторгом. Карл нежданно-негаданно ощутил единство со страной и народом и был вправе рассчитывать на полную поддержку со стороны парламента. Причем ощутимых потерь при дворе поначалу не наблюдалось. Лорд Сэндвич был куда в большей мере флотоводцем, нежели придворным, и по нему тут особенно не скучали, а лорд Бакхерст написал на прощание чудесные стихи «милым дамам на берегу». Да и разлука с «радостями Гайд-парка и дивными прогулками по Мэлл» оказалась недолгой: Бакхерст вернулся в Лондон уже к Рождеству, как раз когда «милые дамы» созрели для того, чтобы вознаградить своих возлюбленных за вынужденное воздержание.
Подумайте о том, каким Был горький наш удел, И стало людям молодым Не до любовных дел; Но нет, не так, совсем не так — Мешал свиданьям лютый враг. А вы?.. Не ждали нас, увы, И не щадили чувств; Все тех же игр искали вы, Изысканных искусств; И нам, исчезнувшим вдали, Замену с легкостью нашли.Театр проснулся от долгой спячки времен Протектората. Два театра получили лицензию одновременно — Королевский и Герцогский. И в каждом подчас играли по четыре спектакля в неделю. Причем пьесы льстили двору — и только ему. Какой-нибудь сельский помещик, заглянув на спектакль, обнаруживал, что дежурный комедиограф избрал его самого и его семейство предметом насмешек. Как правило, его изображали старым импотентом, заедающим молодую женушку, всячески пряча ее от мира с его соблазнами, — но мир в лице красавца и щеголя, для смеха переодевшегося священником или стряпчим, неизменно находил тайный ход в неприступную с виду крепость. Только людей света изображали на театре галантными кавалерами. Этим выдумкам, замешанным на молодых женах, изголодавшихся по любви, на старых мужьях, обреченных стать рогоносцами, на красавцах-кавалерах, переодевшихся кем ни попадя, суждено было в жизни лорда Рочестера стать реальностью. Природе вновь пришлось заняться подражанием Искусству — искусству, которое хорошо характеризуют сами названия пьес: «Горожаночка, или Посрамленная глупость», «Стыдливый стряпчий, или Удачливый инсургент», «Вечерняя любовь, или Лжеастролог», «Сам себе рогоносец», «Старый помещик, или Ночные услады», «Дикарь-кавалер», «Городская невеста», «Счастливый рогоносец».
Присутствие в задних рядах партера проституток под маской, ищущих клиента, отталкивало многих добропорядочных горожан, но и тайно привлекало, скажем, того же Пеписа, который на представлении «Геракла» в 1667 году увидел «в соседнем кресле женщину, как две капли воды похожую на леди Каслмейн; при том, что была она, как мне кажется, особой легкого поведения, потому что оказалась накоротке чуть ли не со всеми симпатичными мужчинами в зале, называя их по имени — кого Джеком, кого Томом, — и ближе к концу спектакля пересела от меня на другое место». В партере, между проститутками и придворными, расхаживали торговки апельсинами, из числа которых знаменитостями стали Нелли Гвин и Апельсиновая Молли (Мэри Дэвис). «В театре было полно членов парламента, с которыми я таким образом провел и день, и вечер; и один из них, господин с превосходными манерами, сидевший прямо перед нами, подавился апельсином и едва не задохнулся, но Апельсиновая Молли, подоспев, сунула ему палец в горло и таким способом вернула к жизни».