Елизавета приняла это решение, вероятно, не без задней мысли, — ее чистая, невинная внешность скрывала вулканический темперамент. Вот ее портрет, оставленный все тем же Фредериком Гайардэ: «То нечестивая то страстная, на редкость недоверчивая, суеверная, к тому же святоша, она часы напролет проводит на коленях перед образом Девы Марии, говорит с ней, страстно вопрошает ее, в каком гвардейском полку взять ей любовника на этот день: в Преображенском, Измайловском, Семеновском? А быть может, калмыка, казака? Но не всегда Елизавета прибегает к совету с небес для выбора любовников. Иной раз пленит ее Марсова стать, а то высокий рост… Вчера ей приглянулись широкие плечи, сегодня — нежная рука, завтра — лихие русые или черные усы… Все зависит лишь от ее капризов и фантазий».
Последним ее капризом в июльский этот день 1755 года стал прибывший из Франции кавалер-мадемуазель — пол его сильно ее интриговал. Вечером же д'Эону сообщили, что к обязанностям чтицы приступить он должен незамедлительно — императрица его ожидает в своей спальне. Он направился туда и очень удивился, застав Елизавету в постели, — это была западня.
— Подойдите ближе… — поманила она его, — так-то лучше…
Кавалера, заметившего бесстыдный огонь в глазах российской повелительницы, охватила паника.
«Я почувствовал дрожь, оказавшись меж двух огней: императрицей — с одной стороны, и принцем де Конти — с другой; он просил меня поговорить о женитьбе, но не обязывал заходить так далеко… Что делать, спрашивал я себя; предать принца — опасно, сопротивляться императрице — того хуже. Я бросал на ее величество взоры, полные мольбы… Губы ее побелели, скулы раскраснелись, вздрагивающие веки не скрывали алчного взгляда… Раскинутые обнаженные руки, неприлично, не в меру открытая грудь, разметавшиеся по плечам волосы… Она задыхалась от похоти, от страстного желания — опьяненная, изголодавшаяся вакханка… Я опустил глаза столь же быстро, как только что поднял их. Все, что рассказывал мне Воронцов о царице и ее оргиях, всплыло в моей памяти.
Эта лежащая передо мною женщина обнимала бессчетное число мужчин, встреченных ею случайно, иной раз — прямо на улице. Сколько раз уста ее, шея, грудь обесчещены поцелуями солдат! И я отступил перед этой императорской развалиной, оскверненной такой грязью».
Но Елизавета никогда не выпускала добычу из своих рук. Она соскочила с постели, бросилась на кавалера д'Эона и в мгновение ока его раздела. «Тогда, — говорит он, — я больше не смог сопротивляться». Через несколько секунд он оказался в постели императрицы. Но — увы! В тот момент, когда должен был состояться первый франко-русский альянс, кавалер д'Эон не смог проявить свою мужественность. Еще никогда дотоле с Елизаветой не случалось подобного, — она онемела. «Я оказался в самом затруднительном для мужчины положении, — пишет кавалер, — особенно если учесть, что рядом была абсолютная правительница. Затруднение, в котором я оказался по причине слабости моего естества, вызвало у меня страшную дрожь, — я был ни жив, ни мертв. Но, к великому моему удовлетворению, царица не рассердилась на меня, чего я так опасался, а расхохоталась — не сочла меня виноватым в том, в чем я действительно виноват не был и что сам впоследствии исправил». И действительно, почти каждый вечер кавалер д'Эон проводил в постели императрицы. Эта достойная самоотверженность помешала англо-русскому союзу и доставила немало сладостных минут Елизавете.
Обязанности «личной чтицы» совсем не оставляли кавалеру д'Эону свободного времени ночью, но зато он пользовался полной свободой днем, разгуливая по императорскому дворцу в поисках любых полезных для короля Франции сведений. Заботясь о том, чтобы не вызвать подозрений у Бестужева, он взял себе в провожатые одну из фрейлин царицы. Ну, а вкусом он обладал отменным и выбрал самую красивую — очаровательную пятнадцатилетнюю Надежду Штейн. Бедняжка, разумеется, не догадывалась, что эта обворожительная француженка, которая так нежно ее обнимала и целовала, была… мужчиной. Д'Эон обращал ситуацию в свою пользу.
— Вы не совсем так одеваетесь, моя дорогая, — ворковал он и, делая вид, что хочет поправить корсаж или перевязать ленту, он ласкал ее грудь… Не прошло много времени, как эта юная особа страстно влюбилась в свою «подругу». Она не хотела надолго расставаться с ней, то и дело подносила небольшие подарки… И, наконец, однажды вечером прямо предложила ей спать вместе. Кавалер не на шутку смутился, угрызения совести побудили его замешкаться с ответом. Вот его собственное изложение событий:
«Вдруг она виснет на мне и силой тащит в свою комнату; закрыв дверь, она вытаскивает из замка ключ со словами:
— Смотри, я тебя поймала! Ты — моя пленница! Пришлось подчиниться. Есть искушения, перед которыми не может устоять ни один мужчина. Благодаря моему темпераменту мне часто удавалось вести себя добродетельнее и благоразумнее любого другого, но ведь не Бог же я, в самом деле… Итак, я уступил. Но меня страшило предстоящее счастье. Я дрожал, словно намеревался совершить преступление. Беспечная и смеющаяся, Надежда уже почти разделась.
— Ну же, душенька моя!.. Что же ты не разденешься? Или сердишься на меня? О, прости, моя радость! Я не хотела бы расставаться с тобой — ни днем, ни ночью. Вот как люблю я тебя… не то, что ты, злючка!.. — Малышка была же совершенно обнажена, ее чудная грудь прижалась к моей… Я почувствовал дрожь и жар во всем теле… сжал руками виски, бросил на Надежду пожирающий взгляд… И вдруг я стал так быстро срывать одежды, что подруга моя — она стояла на коленях в постели, сложив за спиной руки, наблюдала за мной, спросила с улыбкой, уж не сошла ли я с ума… Я действительно обезумел — обезумел до головокружения».
Д'Эон наконец сбросил свои юбки, чулки, подвязки на ковер… Когда на нем ничего больше не осталось, русская девушка удивленно вытаращила глаза: странно сложены эти француженки… Видимо, она сразу не поняла, в чем дело. В постели, естественно, фрейлине все стало ясно: ее дорогая подруга — мужчина, и мужчина этот мечтал ей это доказать имеющимся у него под рукой способом!.. Она вся пылала, она была так поражена, так взволнована… И согласилась. Так у кавалера д'Эона, чья мужественность так долго дремала, появились одновременно две любовницы… Вскоре, при обстоятельствах, не менее пикантных, у него появится и третья.
Среди англичан, находившихся при русском дворе, был некто, высоко почитаемый Бестужевым, — милорд Ферре. Первый адмирал, член различных академий — словом, очень важная персона. В Санкт-Петербурге вел он с советником императрицы тайные переговоры, которые могли навсегда развеять надежды Людовика XV. Именно этот надменный британец, ненавидевший Францию, влюбился в м-ль Лиа де Бомон. Однажды, наговорив м-ль Лиа массу комплиментов, он пригласил ее к себе на ужин, где, несмотря на присутствие супруги, бесстыдно за ней ухаживал. Глаза его сверкали, руки скользили под столом, колени недвусмысленно раздвигались… После шампанского он наконец поднялся и проговорил преувеличенно вежливо:
— Мадемуазель де Бомон не может так поздно вернуться во дворец. Мы предоставим ей комнату, и она проведет ночь у нас.
«У милорда, — говорит нам Гайардэ, — созрел целый план атаки и ночного абордажа красавицы».
Кавалер д'Эон согласился при условии, что его поместят в комнате супруги англичанина. Расстроенный Ферре не посмел возражать. Гайардэ продолжает в свойственной ему неподражаемой манере: «Старый морской волк так тщательно подготовил все стратегические позиции, но маневры его не достигли цели, — желанный берег оказался под защитным огнем супружеской пушки. Правда, он быстро утешился: что ж, сражение с вражеским флотом еще не проиграно — через несколько дней он встретит в открытом море ту нарядную шхуну, для которой собственная его кровать стала на этот раз крепостью, а альков — портом. Старый пират и не подозревал, что имел дело с корсаром». А корсар, разумеется, не терял времени даром. Он тихо разделся, не выдавая «истинную природу своего пола», и улегся рядом с прекрасной англичанкой». Передаем далее слово самому кавалеру д'Эону: