— И я это понимаю. Но мне кажется, что ее родители имели право знать, что происходит, — отвечает он с резкостью в голосе.
— Согласна. Но если они хотели бы узнать о ее прогрессе, то могли позвонить и поговорить со мной. Я бы с радостью их обо всем проинформировала. — Я посмотрела ему в глаза. — Ты же не ее врач. Ее состояние тебя не касается.
Тим посылает мне тяжелый взгляд. — По правде говоря, я разговаривал с ними, потому что считаю, что ты слишком близка с Наоми.
— Извини, что ты считаешь? — спрашиваю я очень медленно.
— Что у вас с ней есть точки пересечения. Ты слишком заинтересованное лицо. Ты…..
— Я знаю, что ты имеешь в виду…, — говорю я нетерпеливо, — …но не надо ставить мне диагноз.
— Кто-то же должен это сделать. Все очень просто. Ты никогда не должна привязываться к своим пациентам. Ты должна в любой ситуации оставаться врачом, но проигнорировала подобную установку. Ты сопереживаешь этой девушке, заботишься о ней, когда все, что от тебя требуется, это поставить точный диагноз, вылечить и позволить ей дальше идти своим путем.
Когда я ухожу в конце дня с работы, то стараюсь оставить свою работу в офисе. Но голос Наоми всегда эхом отзывается у меня в голове по пути домой. Ее лицо вспыхивает в моем сознании, когда я ужинаю или готовлюсь отойти ко сну. Когда я лежу в кровати, то вижу изображение файла с ее именем, написанным в правом верхнем углу аккуратными, черными буквами, на своем потолке.
Эти буквы начинают перемещаться, и я лежу там, надеясь, что они перестанут двигаться и, в конце концов, покажут мне ответ на все проблемы Наоми.
Очевидно, что подобное происходит только со мной. У Тима Вудса подобных проблем нет. Он сидит здесь, с такой легкостью раздавая хлесткие оскорбления, словно это конфеты.
— Я пытаюсь быть для нее хорошим врачом, — говорю я.
— А что насчет того, как прошли ее прошлые выходные? Тогда ты тоже старалась быть для нее хорошим врачом?
Я выпрямилась в своем кресле. — А что случилось-то?
— Почему ее родителей не уведомили об этом?
— Так вот почему они ее забирают. Все из-за того, что я позволила ей взять небольшой перерыв?
— Наоми нельзя покидать лечебное учреждение. Она не может самостоятельно уходить из «Фэирфакс» и возвращаться. Не ей принимать это решение, а её родителями. Вы же позволили ей покинуть лечебницу, а Лаклану Холстеду забрать ее к себе.
— Она не заключенная, а пациентка.
Губы доктора Вудса сжались в тонкую линию. Его неодобрение было на лицо. Полагаю, я нарушила какой-то моральный кодекс врачей, скрывая поездку пациентки на выходные от ее родителей. Они поместили ее сюда под нашу ответственность, и, подразумевается, что они должны быть уведомлены в случае, если их ребенок покидает «Фэирфакс». Но я так и не смогла испытать чувство вины от того, что сделала. Я знала, это было правильно. Наоми вернулась после выходных с ярким блеском в глазах. Она зарядилась. Это был тот самый импульс, в котором она так нуждалась.
— Как ее родители вообще узнали? — спрашиваю я подозрительно. — Подожди-ка, — я поднимаю руку, — дай угадаю. Это ты им рассказал?
Тим ничего не отвечает. На самом деле, чем дольше мы разговариваем, тем более не комфортно ему становится: то он ерзает на своем месте, то поправляет свои очки каждые несколько секунд, то прочищает горло, будто пытаясь что-то достать оттуда. Я сужаю глаза.
— Ты знаешь что-то, чего не знаю я? — спрашиваю я тихо.
— Ничего, — произносит он, ее голос жесткий и холодный.
«Лжец», — думаю я.
— Да брось, — уговариваю я. — Скажи мне, наконец, правду. Расскажи, почему ты обвиняешь меня в том, что я слишком сильно привязалась к своему пациенту, когда сам звонишь ее родителям и уведомляешь обо всем, что я делаю, опять же, со своим пациентом.
— Ты забываешь, что до твоего появления она была моим пациентом.
Я бросаю ему тяжелый взгляд. — Ты знаешь ее семью за пределами «Фэирфакс»?
Его ответ был слишком быстрым. — Нет!
— Врешь, — на этот раз я озвучиваю свои мысли.
Мы смотрим друг на друга. Я не намерена отступать. Он пришел в мой кабинет. Он сказал мне, что ее забирают. Он должен мне все объяснить.
Тим громко вздыхает и трет переносицу. — Родители Наоми... мои близкие друзья. Отец Наоми был обеспокоен поведением дочери. Я посоветовал ему обратиться за принудительной госпитализацией, чтобы ее можно было поместить сюда. План заключался в том, чтобы оставить ее тут на несколько месяцев. Это должно было помочь узнать, что с ней происходит и дать все-таки Наоми шанс поправиться.
Я откидываюсь на спинку своего кресла, чувствуя, словно меня только что пнули в живот.
— Так вот какое, — я изображаю пальцами кавычки в воздухе, — «одолжение» ты им сделал.
— Можешь называть это так, — осторожно говорит он.
— Полагаю, ее родители просто хотели выкроить себе побольше времени, чтобы определиться, что же с ней сделать. Я права?
— Я этого не говорил.
— Но тебе и не нужно было это говорить. Я же не идиотка, Тим. Ее родители никогда не навещали ее. Ни разу. По сути, я даже ни разу не разговаривала с ними.
— Придержи-ка свое осуждение, — резко отвечает Тим.
— И ты еще умудряешь меня винить за то, что я их осуждению? Это же их дочь. — Я не могу скрыть презрение из своего голоса. — Так это ты подсуетился, чтобы ее поместили сюда. Тоже самое ты сделал, чтобы ее выписали?
— Конечно, нет!
— Конечно, нет, — медленно повторяю я. — Особенно учитывая тот факт, что мама Наоми сама поместила ее в «Фэирфакс», давая свое согласие на то, чтобы мы заботились о ее дочери! А затем она таинственным образом появляется и выписывает свою дочь, потому что считает, что ее дочери уже лучше.
— Не рассказывай мне, как работает это место, — говорит он резко. — Я работаю тут намного дольше тебя.
Мои растопыренные ладони ложатся на стол, когда я наклоняюсь ближе к нему и очень медленно произношу:
— Тогда веди себя соответствующе.
Его глаза превращаются в щелочки.
Я хватаю свой халат со спинки кресла и сумочку с пола. Гнев заставляет мою кровь закипать, но, если быть до конца честной, то во мне присутствует и небольшой кусочек страха. Я подхожу к двери.
Тим ерзает на своем стуле. — Куда ты собралась?
Я ногой удерживаю дверь открытой. — Сказать директору этого заведения, чтобы он положил этому конец.
Тим снимает очки, внимательно осматривая линзы и протирая их краем своего белого халата. — Наоми вместе с мамой уехала около часа назад.
Я изумленно смотрю на него. Его равнодушие ко всей этой ситуации говорит красноречивее всяких слов. Я понимаю, что лучше буду слишком сильно заботиться о своих пациентах, чем вообще перестану что-либо испытывать по отношению к ним. Я не хочу превратиться в Тима Вудса.
Я с отвращением смотрю на него. — Она не готова еще вернуться в реальный мир. Если бы ты действительно был врачом, ты бы отодвинул в сторону свои отношения с ее родителями и поступил так, как было бы правильнее для нее.
Я вышла из кабинета, не беспокоясь о том, что он скажет мне в ответ.
— Она всего лишь пациент. Пациент, Женевьева! — кричит Тим. — Перестать относиться к ней, как к члену своей семьи.
Медсестра и несколько пациентов останавливаются в коридоре и в шоке смотрят на Тима. Я игнорирую их. Направляясь по коридору в сторону выхода, я роюсь в своей сумочке в поисках ключей.
— Я здесь, чтобы увидеться с Наоми, — произносит глубокий, мужской голос.
Я резко останавливаюсь и вижу Лаклана Холстеда.
Я забываю про ключи и иду к нему. Я прерываю его разговор с медсестрой. — Ты разговаривал с Наоми? — нетерпеливо спрашиваю я.
У меня нет времени на проявление вежливости. Время работает против меня.
Его брови хмурятся. Он выпрямляется. В этих карих глаз сразу же читается внимательность, словно имя Наоми служит для него переключателем. Любое весомое воспоминание Наоми о своей жизни связано с этим мужчиной.