Крафт крепко пожал руку Филиппова и закрыл дверь.
На трамвайной остановке Филиппову все казалось, что трамвай никогда не придет. Когда он уже сел в вагон, казалось, что трамвай еле ползет… Это нетерпение достигло своего предела в комнате, где Филиппов сорвал с себя пальто и шляпу, кое как повесил на вешалку и ножом разрезал все веревки, опутавшие сверток с картиной. Быстрым движением он освободил ее от бумаги и развернул.
На траве, перед жиденьким кустиком, лежит раненый. Рубашка разорвана до пояса, на плече кровоточащая рана, кровью залит весь бок, кровь на траве. Бледное лицо, впившиеся в складку штанов пальцы, судорожно закушенные губы и горящие глаза…
Филиппов расправил картину на диване и отошел к стене. Теперь выступили детали: австрийский серозеленый цвет штанов и рядом валяющегося мундира, слипшиеся на лбу каштановые волосы, капельки крови, покропившие бледно мерцающие на фоне мятой травы нежно-сиреневые крокусы, и невинный прозрачно-голубой цвет безмятежного неба…
Закурив, Филиппов сел на стул. Чем-то он был разочарован, хотя сам не мог бы объяснить чем. Не тот раненый? Слишком лихорадочно он ждал этой картины, картины Крафта, мастера «Распятия»… Он прошелся по комнате, снял и повесил в шкаф пиджак, откинул одеяло, зажег настольную лампочку, стал готовиться ко сну и вдруг остановился от внезапно пришед-4 шей мысли: а какую же раму? Да, да, надо раму. Черную, не очень широкую. И повесить надо над диваном. Это займет много места, почти все пространство над диваном, придется снять и перевесить фотографии…
Лежа в постели, Филиппов глядел на раненого, вспоминал как он сам лежал с пулей в ноге. Нет, он не лежал, он полз и полз под жестоким огнем. Полз не по траве, а по пыльной дороге, потому что вокруг было сжатое поле.
Привычным движением Филиппов погасил свет и лег на бок, но заснуть не мог. Разбуженные картиной воспоминания гнали сон. В воспоминания вплетались отрывочные мысли о Крафте, потом вспомнилось, как он, сам раненый, встретился с матерью. Это в последний раз он видел родной дом… Широкий двор, поросший травой, не такой как эта… без крови… Как у этого раненого слиплись волосы… Вот 3 на пологом склоне у серого деревянного забора, какие бывают в Карпатах, стоит девушка в вышитой сорочке и краснокоричневой юбке с узором. Она что-то поет, но никак не расслышать…
Впрочем, это уже сон.
ГЛАВА VII
Получив картину, Филиппов словно успокоился. На следующий же день он заказал раму, прикинул где повесить. Вечером зашел к Андриевским и рассказал о подарке.
— А сам то художник безнадежен? — спросила Анна Петровна.
— Да… то-есть, я не знаю еще наверно. Мне Крафт… он сам еще не знает. Я думаю, это пройдет.
— Вот вы какие! Говорите о страданиях людей, хотите избавить их от ужасов грядущей войны, а ничего не знаете о близком человеке.
Филиппов начал оправдываться, горячо и обиженно, словно он был виноват.
— Как я могу вам сказать что-нибудь точное о состоянии Крафта, если даже его брат, который во всем этом страдает больше всех, и тот ничего не знает! Ведь это не ангина и не дифтерит! При психических заболеваниях…
— Да, все это так. И все таки вы больше заинтересованы, нет, вам ближе сама идея, чем живой человек. Причем и самая идея сумбурна! Ну, что мы можем с вами сделать, чтобы в будущем не было войны?
— Я да вы, Анна Петровна, — ничего, но если нас будет много, если таких взглядов будет придерживаться большинство, то вряд-ли удастся большинству навязать свою волю. Даже не так: вряд-ли большинство можно будет увлечь мыслью о новой войне.
— Знаешь, дружище, — заметил Николай, — все это мечтания. Как посмотришь с холодным вниманием вокруг, как почитаешь исторические книги — всегда и везде люди воевали и всегда воинские подвиги привлекали к себе больше всего.
— Но это не значит, что так должно быть! Привлекали и богатыри, но их уже нет!
— На их месте полководцы, авиаторы. Да и просто физическая сила влечет к себе. Посмотрел бы ты на толпу, ревущую от восторга на боксе!
— Неужели ты, Коля, и бокс считаешь достижением культуры?
— Конечно, нет. Это варварство, но толпу-то к нему влечет! Теперь прибавь сюда хлесткий политический лозунг, этакое освобождение от тирании своих страждущих братьев, и дело готово! Толпа, то есть большинство, будет реветь от восторга и попрет. Всегда найдутся смельчаки, которые своим примером увлекут, свалка будет на славу и только грядущие историки спокойно и бесстрастно объяснят, что все дело было в торговых рынках или амбициях немногочисленной политической группы…