В один из банно-парных июльских дней упомянутого выше года я заступил на вахту. Все-таки мансун сковывал до известной степени неуемную энергию карачинских обывателей, жаждавших общения с представителями Советского Союза. Но вот примерно к трем часам пополудни монотонность моего дежурства была прервана.
На пороге появился белый мужчина среднего роста, лет тридцати, изрядно взъерошенный, истекающий потом, в рубашке, которую хоть выжимай, с кожаной сумкой на ремне через плечо. Усадив его на диван в кондиционированной приемной и предложив ему бокал холодного севен-апа, я вежливо справился, чем могу быть полезен. Посетитель, мгновенно проглотив поднесенную влагу, перевел дух и на английском языке с явным американским акцентом выпалил:
— Вы себе не представляете, как мне стыдно за свою страну!
— Простите, а вы откуда?
— Я американец, гражданин США. Мне совестно смотреть в глаза людям, когда я вспоминаю, что наши военные творят во Вьетнаме по приказу президента!
— Как вам, очевидно, известно, Советский Союз осуждает американскую агрессию во Вьетнаме. Но в данном случае, что вас привело сегодня к нам?
Мой собеседник немного поостыл в прохладе приемной и рассказал следующее.
Он — матрос американского сухогруза, идущего из Бангкока в Марсель. Вчера корабль встал в Карачинском порту под выгрузку-погрузку. Сегодня с раннего утра, получив увольнительную, он почти целый день разыскивал в городе любое представительство
Вьетнама, чтобы выразить сочувствие героическому народу этой страны и обсудить бесчинства своих соотечественников.
— Вьетнамцы, да и все люди в мире, должны знать, — взволнованно звенел его голос, — что далеко не все американцы одобряют действия Вашингтона. В этом рейсе я сэкономил немного денег и очень хочу внести их в фонд борьбы Вьетнама против агрессии США. Но, проблуждав по городу в этой ужасной жаре, убедился, что Вьетнам здесь никем и ничем не представлен. Правда, один европеец возле большой гостиницы посоветовал обратиться в русское консульство. Вот я и пришел к вам. Прошу принять 50 долларов и переслать их по назначению.
Моряк говорил так искренне и убежденно, что я, признаться, расчувствовался и выразил готовность помочь ему в этом благородном деле. В ответ американец быстро достал из своей сумки пять десятидолларовых купюр и обрадованно шлепнул их на разделявший нас журнальный столик.
— Огромное спасибо! Как здорово, что вы меня выручили, — воскликнул он и заторопился к выходу.
— Постойте! Как вас зовут? Мне же надо выдать вам расписку.
— Зовут меня Джек Куин, но это никакого значения не имеет. И расписки мне никакой не надо. Еще раз большое спасибо. Теперь от души у меня отлегло. Мне бы не опоздать на корабль.
У самой двери на улицу Джек обернулся и выкрикнул:
— Поверьте, честное слово, мне очень стыдно за свою страну!
А я остался один на один с «зелеными». На следующее утро доложил о случившемся управляющему делами генконсульства (генеральный консул, естественно, был в отпуске) и попытался вручить ему неожиданно свалившуюся на меня валюту. Многоопытный мидовский «волк» внимательно выслушал мою эмоциональную исповедь, искоса и брезгливо взглянул на американские денежные знаки и отрезал:
— Устав консульской службы СССР не предусматривает приема денежных средств от иностранных граждан для передачи представителям других зарубежных государств, да еще и с явной политической подоплекой. Забирай с глаз моих долой свои бумажки. Я их не видел. И о твоем американском морячке ничего не слышал. Все!
— А что мне делать с ними?
— Что хочешь. Не мое дело.
Пару дней я промучился в поисках выхода из щекотливого положения, в котором оказался, я понимал, по своей вине. Но корить себя за содеянное почему-то все-таки не хотелось. Я чувствовал, что сермяжная правда на моей стороне, а не в буквах консульского устава, в который меня, как котенка, ткнули носом.