Вот он наваливается на крышуВот он идет по невидимому лучуЧто я услышуЧто я услышуЧто я услышу, когда закричу
* * *
Люди-тени, люди в шапках-невидимкахв двери входят и стоят по одному,победители незримых поединков.
Крепостное их невидимое зодчествои свобода, не доступная уму,отторгают имя или отчество.
И не шорох, и не стук.Так бывает, если вдругнá пол падает бумага.
Ждут сигнала, ждут условленного знака.Встали в круг.
* * *
В человеке живет вода, и она кипит.Все разборчивей и слышней,что она говорит, вода.С истеченьем днейвсе трудней уживаться с ней.Никогда не спит,не безмолвствует никогда.
И поди заставь ее жить не так, как она живетв срок пожизненного труда.Чтобы стала она как горячий лед,как текучий камень стала она, вода.
* * *
Сил набирается темнотав ночь перетягивать одеяло.Все разбегается как вода.Все из негодного материала.
Знаю, что яма ее без дна.Темные правила не нарушу.Только б, как оборотня луна,мехом не вывернула наружу.
Сам, одеяло наискосокночь продержавший наполовину,уголь вытряхиваешь, песок —и превращаешься в мешковину.
* * *
И кричит на людей кощей:почему вода не становится горячей?и нельзя согреться теплых среди вещей?Теплые вещи становятся холодней,дни короче, ночи длинней, длинней.С этим нельзя смириться.Ближние клетки сознанья стоят пусты.Только шакалы воют, поджав хвосты,в дальних углах умственного зверинца.
* * *
«А как вы стали черным ящиком?»
А слишком много было времени,чтоб взять его с одной попытки.И полумеры настоящеготерялись в новом измерении.
Контора дергала за нитки.
Но истекает срок положенный,и с ним темнеет дочернагруз невостребованный, брошенныйна глубине двойного дна.
* * *
Здесь тариф особенный, двойной.Здесь теперь и днем ночная плата.Отписав по общей закладнойвсю Москву, теперь уже не надосвой товар показывать лицом.
И лицо – заплата на заплатке,и столицу снова тянет в сон.У нее и вид пчелиной матки.
Спит река. В поклоне поясномпротекает скованно и стыло.В городах, назначенных на слом,забываешь, что тут с нами было.
Собирает тополиный пухлиповая в общем закладная,незнакомый воздух как гроссбухсиними печатями пятная.
* * *
Пытка голоса и гомона.Все не вдоль, а поперек.А увидев незнакомого,надвигаешь козырек.
И напрасно козыряешь ты.Не гони его: а вдругэто друг твой ситный-прянишныйили школьный твой физрук.
Все очки делили поровну,он кричал тебе: раз-два!Ты ж нарочно смотришь в сторону,устыдившийся родства.
А вот и он
А вот и он в полупальто немарком —наш новый гость, ступающий с носка.Ну, развлеки нас памятным подаркомили прямой ладонью у виска.
Как бы не так. Не подает руки.И кстати: от такой железной хваткиуже отвыкли. Щелкнут каблуки,а он все с нами. Странные повадки!
* * *
Скука в глазах, седина в волосах,а когда подпирает скулу кулаком,темный след остается надолго.Он почти не знаком —человек, поседевший на наших глазах,превратившийся в серого волка.
Непонятно, откуда звериный оскал,почему так внезапно скуласт.Он как будто принес этот лик по кусками сложил их случайно при нас.
* * *
И в свою уходит штольнюосторожно, как калека,человек, побитый молью.Моль сильнее человека.
Моль кружится и хлопочетвозле штапеля и ситца.То есть дышит, где захочет.Человека не боится.
* * *
Не Офелия с травою в волосах,я сравнение другое подберу:засыпающая рыба на весах.Что-то вялая такая, не к добру.
Так и знали, что какой-нибудь тайникобнаружится и в рыбьей голове,а сознание, уснувшее на миг,просыпается в зашитом рукаве.
Теремную чешую позолотим,чтоб уснула, потонула кострома.Рыбьей костью подавиться не хотим.Не хотим – до помрачения ума.
* * *
Как к последним обращаются вещам,обращаюсь я к деревьям-позвоночниками к серебряным лишайникам, хвощам: