Клава (на ее лице смена чувств). Вова! Милый! Не надо путать личное с производственным!
Володя (жестко, упрямо, решительно). Нет, надо!
Стук в дверь. Входит глубоко фольклорный старик, контролер ОТК Ерофеич. В руках, на вышитом полотенце он несет чернильный прибор, сделанный из несортных заклепок. Он поет песню передовых производственников:
Володя (увидев Ерофеича). Вот и старые специалисты меня поддержат.
Клава. Вы кто, товарищ?
Ерофеич. Али не узнала? Старик я… дежурный… контролер ОТК. А насчет автомата системы Зябликова так скажу: хорошо будет смеяться тот, кто будет смеяться… того… последним! (Преподносит молодоженам от имени цехкома чернильно-заклепочный прибор.).
Клава (сильно колеблясь). Но ведь риск-то какой!
Ерофеич (многозначительно). Что с возу того… этого… упало, того… этого… не вырубишь топором!
Клава (встревоженно). Это в каком смысле?
Ерофеич. Все в том же… В смысле не в свою галошу не садись!
Клава (просветленно). Ах, в этом!..
Володя. Завод или развод? Развод или завод?
Клава (с огромной душевной борьбой). Взвесила! (Все еще борется.) Оценила! (Кончила борьбу.) Поняла!
Ерофеич. Я так скажу: не плюй в колодец, вылетит — не поймаешь. (Садится за стол, выпивает и закусывает в честь молодоженов).
Клава и Володя, взволнованные и счастливые, выходят на балкон. Поцелуй. Еще поцелуй. Еще. Мимо пролетает самолет. Подоспевшее облачко скрывает Зябликовых от посторонних. Занавес.
…Гости подавленно молчали.
— Идея! — вдруг поднялся с места хозяин дома драматург Бомаршов. — Значит, в комедии у этих авторов директор молодой? Тут что-то есть… Прошу прощения, друзья, но вы ведь знаете, у меня пьеса готовится в театре… Скоро генеральная, надо вовремя внести поправки.
И Бомаршов прошел в свой кабинет. Через минуту оттуда донесся скрежет телефонного диска и раскатистый голос драматурга:
— Надо ввести в третий акт старушку… Ну, такую… сказительницу… А директор пусть будет ее сыном. Его роль придется передать кому-нибудь из молодежи… Сейчас это актуально. Через полчаса я продиктую вам окончательный вариант диалога.
ЧАЙНИК
Бездарных, но невероятно плодовитых авторов-графоманов в редакциях величают сердечно и непонятно «чайниками».
Один такой «чайник» приходил к нам в газету почти ежедневно. Заведующая отделом писем при виде его бросалась к флакону с валерьянкой. Вахтер воинственно ощетинивал усы. В отделе литературы поднималась паника.
— Спасайтесь, братцы! Опять приволок опус…
Но на этот раз «чайник», не обращая внимания на окружающих, двинулся прямо в кабинет ответственного секретаря. Положив на кипу гранок свою мшистую шляпу, он вынул из папки объемистую рукопись.
— Роман прикантовал… Напечатаете? Нет?.. Жаловаться буду. Писать буду. Снимать с работы буду…
После легкого оперативного обморока секретарь поклялся прочитать все до последней запятой. Но зря поклялся. Едва он взглянул на первую страницу, как его залихорадило: ни одного слова в пятисотстраничном труде автора разобрать было невозможно.
Кликнули машинисток. Те ознакомились с почерком настойчивого графомана и сразу же подали заявление об уходе. Умудренные опытом стенографистки, способные расшифровать даже древнеассирийскую клинопись, и те отступились.
А вслед им неслось:
— Жаловаться буду. Писать буду. Снимать буду…
Ответственный секретарь стал на колени:
— Ну сядьте рядом с машинисткой! Ну продиктуйте ей свой неведомый шедевр!
«Чайник» отнекивался:
— У меня голос сиплый. И потом это ваша обязанность рукописи читать. Особливо талантливые. Где чуткость? Где внимание?
Последние слова напугали секретаря до дрожи. Угроза увольнения нависла над коллективом. В воздухе пахло оргвыводами и вызовами в высокие инстанции.
К счастью, выручил старый репортер. Он пережил два землетрясения и восемь сокращений штатов и не боялся ничего на свете.
— Дайте-ка мне на рецензию, — предложил репортер. — Мы с автором найдем общий язык.