Он снова усаживается у моей кровати. Обещает всех оповестить, позвонить в нашу фирму, всё берет на себя; спрашивает, нужно ли мне что-нибудь. Нет, пока ничего. Он прощается, с дружеской, ободряющей улыбкой, и уходит. А я почти сразу же вновь засыпаю.
Глава 5
«Эти дети – мои, эти богатства – мои».
Так говорит безумец, не ведающий покоя.
Поистине, мы не принадлежим себе.
Откуда дети? Откуда богатства?»
К больнице привыкаешь быстро. Неделю, пока мне было очень плохо, не хотелось ни двигаться, ни разговаривать; но я видел людей вокруг, они беседовали, рассказывали друг другу о своих болезнях – смакуя все подробности, с наслаждением, которое здоровым людям обычно кажется каким-то неприличным. Видел я и родственников, навещавших больных. Надо заметить, что в целом эти люди не жаловались на свое положение; все они как будто были довольны тем неестественным образом жизни, который вынуждены были вести, и не думали о грозившей им опасности; ведь в кардиологическом отделении для большинства пациентов речь, по сути, идет о жизни и смерти.
Помню, один больной, рабочий пятидесяти пяти лет, лежал там уже в шестой раз: он приветствовал врача и сестер как старых знакомых… Он явно был в восторге от того, что попал сюда. И однако это был человек, привыкший проводить досуг весьма активно: он был мастер на все руки, работал в саду и все прочее. Жена его показалась мне очень милой; было даже трогательно смотреть на этих супругов, сохранивших нежную привязанность друг к другу и на шестом десятке. Но, оказавшись в больнице, он переставал быть хозяином самому себе; он с радостью отдавал свое тело в руки ученых людей. Раз уж тут всё заранее предусмотрено. Рано или поздно он попадет в эту больницу, чтобы не вернуться, это было ясно как день; но ведь и такой финал предусмотрен заранее. Надо было видеть, с каким жадным любопытством он расспрашивал врача, называя привычные для него словечки, которых я не понимал: «Значит, мне опять будут делать «пневмо» и внутривенную «ката»?» Он придавал большое значение этой внутривенной «ката»; и говорил о ней каждый день.
На фоне таких людей я, наверно, казался весьма неприятным пациентом. Действительно, я испытывал определенные трудности, заново обретая собственное тело. Это странное ощущение. Смотришь на свои ноги как на посторонние предметы, далекие от мыслящего разума, с которым они связаны чисто случайно и довольно слабо. Как-то не верится, что эта шевелящаяся куча – туловище, руки-ноги – и есть ты сам. А руки-ноги тебе нужны, они тебе жизненно необходимы. И все равно они кажутся какими-то чудными, порой даже нелепыми. Особенно ноги.
Тиссеран навещал меня два раза, он проявил исключительную заботу, принес мне книги и пирожные. Видя, как ему хочется доставить мне удовольствие, я выразил желание почитать то-то и то-то. На самом деле читать мне не хотелось. В голове был туман, неопределенность, какая-то растерянность.
Он отпустил несколько игривых шуточек про сестер, но это было в порядке вещей, вполне естественно с его стороны, и я не стал на него сердиться. К тому же надо принять во внимание, что в больнице всегда жарко и у сестер под халатом обычно почти ничего нет, разве что лифчик и трусики, четко различимые под полупрозрачной тканью. И это, несомненно, создает некую эротическую ауру, легкую, но устойчивую, тем более что они к тебе прикасаются, что ты сам почти голый, и так далее. А больному телу, увы, все еще хочется наслаждений. Впрочем, я отмечаю это скорее для памяти; сам я был тогда в состоянии почти полной эротической бесчувственности, по крайней мере в первую неделю.
Сестры и соседи по палате явно были удивлены, что ко мне, кроме Тиссерана, никто не приходит; и я довел до общего сведения, что находился в Руане по делам службы, когда угодил в больницу; я впервые в этом городе, я здесь никого не знаю. В общем, меня занес сюда случай.
Но ведь наверняка есть кто-то, кому следует знать о моей болезни, кто-то, с кем я хотел бы связаться, разве нет? Нет.
Выдержать вторую неделю было несколько труднее; я начинал выздоравливать, мне уже хотелось на улицу. Жизнь, как говорится, брала свое. Тиссеран больше не приносил мне пирожных; должно быть, теперь он показывал свой коронный номер дижонской публике.
В понедельник утром я случайно услышал по транзистору, что студенты прекратили демонстрации: конечно же, они получили то, чего добивались. Но зато началась забастовка железнодорожников, причем в очень накаленной обстановке; видя твердость и непримиримость бастующих, официальные профсоюзы вконец растерялись. Итак, мир остался прежним. Борьба продолжалась.
На следующий день в больницу позвонили из нашей фирмы; это была секретарша директора, которой доверили деликатную миссию проведать меня. Она была безупречна, сказала все, что в таких случаях полагается говорить, заверила меня, будто для фирмы самое главное – чтобы я поскорее поправился. Тем не менее она хотела бы знать, буду ли я в состоянии съездить в Ларош-сюр-Ион, как было намечено. Я ответил, что пока еще не знаю, но рвусь туда всей душой. Она как-то глупо рассмеялась; но она вообще дура, я это давно заметил.
Глава 6
Руан-Париж
Через день я вышел из больницы – думаю, несколько раньше, чем хотелось бы врачам. Как правило, они стараются продержать тебя подольше, чтобы поднять коэффициент занятости коек; но приближались праздники, и это, вероятно, смягчило их сердца. Впрочем, главный врач в самом начале заверил меня: «К Рождеству вы будете дома»; такой он дал мне срок. Не знаю, буду ли я дома, но где-нибудь точно буду.
Я попрощался с рабочим, которого накануне оперировали. По словам врачей, операция прошла очень успешно; тем не менее выглядел он без пяти минут покойником.
Его жена непременно захотела, чтобы я попробовал пирог с яблоками, который муж был не в силах съесть. Я попробовал; пирог был восхитительный.
– Мужайся, парень! – сказал он мне на прощание. Я пожелал ему того же. Он был прав; мужество – это такая вещь, которая всегда может пригодиться.
Руан-Париж. Всего три недели назад я проделал этот путь в обратном направлении. Что с тех пор изменилось? Там, на краю долины, над деревнями и поселками по-прежнему поднимается дымок – как обещание безмятежного счастья. Трава по-прежнему зеленая. Солнечно, но иногда, будто для контраста, набегают маленькие облачка; свет скорее весенний, чем зимний. Но чуть дальше луга залиты водой, видно, как она подрагивает между стволами ив; сразу представляешь себе скользкую черную грязь, в которой вдруг увязают ноги.
В вагоне, недалеко от меня, стоит негр в наушниках и пьет из бутылки «J and В». Он покачивается в такт музыке, с бутылкой в руке. Животное, и притом – опасное животное. Я стараюсь не встречаться с ним глазами, хотя взгляд у него относительно дружелюбный.
Напротив меня усаживается мужчина, с виду – начальник в крупной фирме: должно быть, побаивается негра. Какого черта он тут делает? Ехал бы себе в первом классе. Нигде покоя не дают.
У него часы «ролекс», полосатый костюм. На безымянном пальце – золотое обручальное кольцо средней толщины. Лицо честное, открытое, симпатичное. Лет ему, наверно, около сорока. На кремовой рубашке видны тоненькие выпуклые полоски того же цвета, но чуть темнее. Галстук средней ширины, а читает он, ясное дело, экономическую газету «Эко». И не просто читает, а прямо-таки пожирает, как если бы прочитанное могло изменить смысл его жизни.
Чтобы не смотреть на него, приходится разглядывать пейзаж за окном. Странная вещь: мне кажется, что солнце стало красным, каким я видел его по дороге в Руан. Но мне плевать; пусть там будет хоть пять, хоть шесть красных солнц, все равно это не повлияет на ход моих размышлений.
He нравится мне этот мир. Решительно не нравится. Общество, в котором я живу, мне противно; от рекламы меня тошнит; от информатики выворачивает наизнанку. Вся моя работа программиста состоит в том, чтобы накапливать ворох всяких отсылок, сопоставлений, критериев оптимального решения. В этом нет ни малейшего смысла. Если откровенно, то смысл получается даже отрицательный: лишняя нагрузка для нейронов. Этот мир нуждается в чем угодно, только не в дополнительной информации.