Несмотря на будний день, народу на барахолке толкалось много. Торговали здесь чем ни попадя: поношенными костюмами бог знает какого размера и фасона, всевозможными кружевами, накидками, женскими сапогами и туфлями, военным обмундированием, какими-то допотопными фуражками и шляпами и еще всякой ерундой.
Становиться в ряд Матвей не стал. Потолкался между покупателей и все-таки шепнул одной, торговавшей у какой-то бабки кружева, насчет платка. Та сразу заинтересовалась, бросила бабку и отошла вместе с Матвеем в сторонку. Он достал платок, развернул его и назвал цену. Женщина подняла платок пальцами, поглядела с одной стороны, с другой, зачем-то прижала к щеке и, к удивлению Матвея, почти не торгуясь, объявила:
— Беру.
Не успел Матвей спрятать деньги, как его стали тормошить со всех сторон. Матвей вначале отнекивался, мол, ничего у него больше не имеется, но потом хорошенько огляделся и вынул второй платок. На него сразу накинулись, и дело чуть не дошло до ругани. Матвей прикрикнул на женщин и поступил по справедливости — отдал его востроносой пожилой старушке, уже державшей наготове деньги. Оно и правильно: ей в тепле надо ходить, а те помоложе, и так еще побегают. Старушка быстро спрятала платок и юркнула куда-то в толпу. Матвей хотел было тоже бежать к своему луку, но вдруг кто-то осторожно, но требовательно взял его за локоть:
— Пройдемте, гражданин.
— Куда? — оторопел Матвей.
— Там посмотрим, — ответил ему строгий мужчина в серой кроличьей шапке.
У Матвея аж мурашки пробежали по спине. Вот чертов Санька! Впутал-таки в историю!
— Да я… — попробовал было выкрутиться он.
— Ничего, ничего, — поторопил Матвея мужчина. — Пройдемте.
Матвей вздохнул, покорился и молча пошел рядом с мужчиной. Да и как тут разговоришься, когда держат тебя под локоть, будто арестанта какого.
В комнате, куда привел Матвея мужчина, за столом, обложенный бумагами, сидел милиционер. Он о чем-то беседовал с полной румяной женщиной — судя по красной повязке на рукаве, какой-то дежурной.
— Вот, — стал докладывать милиционеру Матвеев провожатый, — еще один с платками.
— Та-ак, — протянул тот. — Документы.
— Какие? — совсем растерялся Матвей.
— Известно какие. Паспорт.
— Нету.
— Как это нету?!
— Да не выдали нам еще, — залебезил Матвей, но дальше испытывать судьбу не стал, порылся в карманах и положил вначале на стол перед милиционером механизаторские права, а потом еще и газетку, где был пропечатан его портрет. Уже отъезжая, в самый последний момент он, будто чувствуя что, захватил ее с собою.
— Луком я торгую, — чуть-чуть посмелел Матвей. — А платки домашние, жена связала. Вот и в газетке написано — не спекулянт я, труженик.
— Ладно, ладно, — остановил его милиционер. — Разберемся.
Он полистал удостоверение, развернул газетку, вначале поглядел на портрет, потом на Матвея. А тот сидел не живой, не мертвый, каялся в душе, зарок давал. Господи, да если удастся сейчас выкрутиться, то никакой он больше торговлей заниматься не будет! Что заработает на тракторе, то и его. Дом Татьяне как-нибудь поставят и без этих луковых денег. Можно ведь в колхозе ссуду взять или, на худой конец, занять где-либо…
— Труженик, значит, — перебил Матвеево покаяние милицонер.
— Ну да, — еще сильнее прежнего заюлил тот. — Тракторист.
— Вот и трудитесь, а не по базарам шастайте! — посуровел милиционер. — Понятно?!
— Понятно. А как же, — торопливо согласился Матвей и с замершим сердцем стал дожидаться своей участи.
А милиционер не торопился. Еще раз пролистал удостоверение, изучил со всех сторон газетку, потом спросил у Матвеевого провожатого:
— Ну, что с ним делать?
— А кто его знает? — пожал плечами тот.
Матвей совсем поник, тяжело вздохнул и приготовился к самому худшему: к штрафу, а может быть, даже и к тюрьме.
Но милиционер неожиданно сжалился над ним:
— Идите! И чтоб последний раз мне!
Матвей что-то непонятное промычал в ответ, вроде как «спасибо», спрятал газетку и удостоверение и выскочил из комнаты.
Опамятовался, пришел немного в себя Матвей лишь возле рядов, где торговали апельсинами, хурмою и яблоками. Еще издалека заметил его Отар Шотович и закричал: