Мне и нравился Перебейнос больше всего за это, но тут я мысленно выругал его: уж очень не во-время растревожил он немцев.
Перебейноса они не видели, он был в лесу, а я бежал открытым полем на виду у них — весь огонь противника обрушился на меня.
Посреди поля стоял сгоревший трактор и рядом с ним — разбитый комбайн. Война застала их, видимо, на работе, они попали под бомбежку или артиллерийский обстрел и так и остались в борозде. Когда пули засвистели мимо моих ушей, я, чтобы укрыться от огня, нырнул за комбайн. Да какой это был уже комбайн! Один остов и несколько покореженных, заржавевших листов жести, которые валялись на заросшей сорняком прошлогодней пашне. Один лист стоял торчком, и я укрылся за него.
Как я ругал себя потом за эту оплошность! Нужно же было так испугаться, чтоб самому кинуться в ловушку! А этот комбайн был настоящей ловушкой: лучшей мишени в открытом поле и представить нельзя было. Немцы, видимо, уже пристрелялись по этому месту: как только я упал, десятки пуль сразу изрешетили тонкий лист жести, издали казавшийся мне надежной защитой.
В гражданскую войну мы вели однажды бой на кладбище. Вражеский огонь заставил меня залечь между двух могилок. Несколько раз я пытался вскочить, но каждый раз снова падал, так как все время был на прицеле у врага. Я решил, что все кончено, что мне уж не вырваться отсюда живым, представил себя трупом, лежащим среди могилок, и так мне стало жалко себя, что я заплакал. Тогда мне было шестнадцать лет.
На этот раз, когда несколько пуль сразу щелкнуло по каске и рикошетировало, я тоже подумал: «Ну, старый дурак, попался!» Но это только промелькнуло в голове, а следующей мыслью уже было: «Нет, гады, меня так легко не возьмете!» Я стал зарываться в землю, орудуя, за неимением лопаты, ложкой и ножом.
Никогда раньше мне не приходило в голову, что столовая алюминиевая ложка и финский нож могут заменить лопату, но я выхватил их из-за голенища сапога мгновенно, как будто и носил их всегда именно для этого, а не для чего-либо другого.
«Ну что, взяли?» думал я, уткнувшись носом в землю. Я лежал уже в довольно глубокой ямке, но продолжал еще, как крот, зарываться в мягкую землю пашни.
Вдруг кто-то шлепнулся совсем рядом со мной. Не поднимая головы, я покосился одним глазом и увидел молодого бойца, телефониста, с катушкой провода.
Так же как и меня, его застал рассвет посреди поля, и, попав под обстрел, он совершил ту же ошибку, что и я, правда более простительную, так как он уже следовал моему примеру. Никогда не забуду его смертельно бледного лица, как сыпью покрытого крупными капельками пота, широко раскрытых, как будто готовых в ужасе выскочить из орбит глаз.
Как, должно быть, я был похож на него тогда, в молодости, когда лежал на кладбище между двух могилок! Но об этом я подумал уже после, а в тот момент лежавший рядом боец вызывал во мне только раздражение своей глупостью. Вместо того чтобы окапываться, он лежал и дергался под пулями, как подстреленный заяц. От страха совершенно потеряв рассудок, он вдруг взмолился со слезами на глазах:
— Товарищ командир, меня сейчас убьют. Похороните, пожалуйста, меня, я вас очень прошу, а то меня тут не найдут, я буду валяться, как собака.
Я встречал на фронте людей, которые как бой, так готовились к смерти — одни спокойно, без особого страха, другие с ужасом, бледнея и потея. Меня раздражали и те и другие — на фронте ничего нет противнее человека, который заранее хоронит себя. А этот телефонист меня особенно возмутил, я готов был его избить.
— Скажи, пожалуйста, нашелся какой умный — хоронить я его буду! — закричал я. — Что я тебе, могильщик? Очень мне нужно возиться с тобой, если сам жить не хочешь!
Я так на него кричал, что он испугался меня больше, чем засвистевших мимо ушей пуль, и в один миг окопался. Проворный оказался парень.
Обоих нас выручила тогда кухня. Был у нас один отчаянно смелый повар. Он вез в роту Перебейноса завтрак и, несмотря на стрельбу, решил проскочить по дороге через открытое поле, метрах в шестистах от немцев. Немцы перенесли огонь на него, и, воспользовавшись этим, я выскочил из ловушки, в которой они меня держали. Телефонист тоже успел выскочить.
Мы добежали с ним до первого бугорка и поползли дальше. Перебейнос заметил нас из лесу и прикрыл огнем. Потом он меня спрашивал, как всегда с улыбочкой:
— Чего это ты там волновался у комбайна, руками махал? С немцами митинговал, что ли?