А она ему отвечала:
Девушка ушла, а юноша остался ждать прихода матери. Появилась безобразная старуха, болтливая и глупая. Между ними произошел разговор, закончившийся соглашением: юноша положил в руку старухи кошелек с дирхемами, и та ушла, а он некоторое время оставался на сцене, напевая, потом тоже удалился. Появилась мать со своим мужем, стариком, которого годы согнули, а жизнь ничему не научила. Она уговаривает его разрешить юноше приходить домой к их дочери. Он не соглашается, заявляя: «Этот парень назойливей мухи и порочней шайтана, он, как жеребец невзнузданный, не пропустит ни женщины молодой, ни старухи седой».
Она ему в ответ: «Не бойся, о лучший из мужей, не все пташки становятся жертвой сетей, нашей дочери не откажешь ни в красоте, ни в уме, ей ничего не грозит с ним ни при людях, ни наедине». Они долго спорят, и в конце концов отец соглашается на уговоры матери-интриганки. Они уходят. Влюбленные вновь встречаются, обнимаются и целуются. Девушка говорит юноше: «Слава Аллаху, милый друг, мы устроили свои дела, матушка нам в этом помогла, осталось только служанку ублаготворить, чтоб согласилась нашу тайну хранить». Он отвечает: «Да, а если не согласится, то придется ей жестоко поплатиться. Клянусь нашей страстной любовью, благородная девица, если она вот за этот кошелек с деньгами не будет держать язык за зубами, я заставлю ее чашу смерти испить, готов вот этим кинжалом ее убить». Она ему: «О, мой любимый, как же прекрасно уединение и всех желаний исполнение. Пойдем отсюда, мой герой, я слышу звук шагов за спиной, лучше нам сейчас в саду погулять и ароматами цветов подышать». Он ей: «Храни тебя Всевышний, о моя госпожа и повелительница, источник моей жизни и смерти, восходит солнце исполнения моих желаний и весь мир наполняется благоуханием».
Они уходят и на сцене появляются другие актеры, ведущие разговоры о краже и обмане, об измене и убийстве, о преступлении и похищении, начинаются крики и споры, они поют песни, больше похожие на стоны и вопли.
На этом первое действие кончается и занавес опускается. Публика громко свистит и хлопает в ладоши, стонет и рыдает, словно в припадке безумия, а потом устремляется к выходу, чтобы выпить вина и покурить. Мы остаемся на своих местах, и паша говорит мне.
Паша: Если б ты знал, как мне это надоело! Мне скучно смотреть на эти игры и пляски, все одно и то же — пороки и преступления в разных их проявлениях!
Иса ибн Хишам: Вообще-то предназначение этого места совсем иное, чем танцевального зала или кабаре. Это «театр», известный в странах Запада как источник культуры, просвещения и нравственного воспитания, он проповедует добро и порицает зло. Театр на Западе — родной брат прессы, только пресса проповедует с помощью информации, а театр — зрелищ. Театр внедряет в души людей зримые образы добродетели, которые он черпает из истории и из современной жизни, и эти образы убеждают сильнее, нежели прочитанные истории и биографии. Он представляет тебе воочию достоинства благородства и мудрости, благодаря которым, несмотря на все испытания и трудности, одерживаются победы и достигаются заветные цели. Он наглядно показывает тебе весь ужас пороков и их пагубные следствия, и если ты в какой-то час или миг был прельщен и увлечен соблазном, то это наставление, этот урок, возможно, отрезвит тебя и вернет на путь добра и следования идеалам достоинства, благородства, мужества, верности долгу, терпения и милосердия. Тогда душа твоя воспротивится низости и трусости, предательству и вероломству, невежеству и глупости, беспутству и разврату, всему тому, что объединяет в себе порок.
Паша: Если дело обстоит так, как ты говоришь, то почему же египтяне исказили облик театра, извратили его сущность и низвели его до уровня кабаре? Я не вижу разницы между тем, что увидел здесь, и тем, что наблюдал в других заведениях: те же танцы и музыка, то же пьянство, тот же флирт с женщинами. Не говоря уже об играемых сценах любви, соблазнительных и возбуждающих похоть. Если подобные сцены считаются здесь отрывками из произведений литературы и зрители так их и воспринимают, то это, на мой взгляд, зло куда большее, нежели происходящее в барах и кабаре. Ведь приходящий в театр не испытывает никаких угрызений совести и не сомневается в своей высокой нравственности, он не боится, что его осудят и душа его спокойна. Посетитель бара — другое дело, он приходит в него, зная, что совершает предосудительный поступок, и чувствует в душе стыд и смущение. И это, возможно, когда-нибудь заставит его образумиться и исправиться, отказаться от того, что всеми порицается — угрызения совести побуждают к раскаянию. А разрешение запретного и его оправдание это худшая из бед для всего общества, тут нет места ни стыду, ни совести, тут не действует страх погибели и наказания.