-Сладко, сладко, я облизывал губы и мне было сладко - а ведь я всего лишь подобрал это удачное «ланцет», «равнодушие» и «систематика», связав этими тремя маленькими самостоятельными словцами такую несвязную прежде мысль, - хвастается иногда мой друг. - Понимаешь, Саня? Это рассказ. Это вольность мысли - я пускаю ее в пляс, и от этих па, от этого дивного фокстрота под шум барабанов мне сладко во рту, вот что это такое, этот мой рассказ! Ах, как же он, бляха, удачен! Какой неутомимый герой, попадающий в круговорот лжи, обмана и с ловкостью из него выбирающийся! Как же хорошо... - сверкает глазами мой друг и в сердцах хватает меня за плечи. - быть живым, писать, и создавать что-то удивительное!
Мой друг очень любит сам себе противоречить, называя это «творчеством по себе». Он говорит о том, что противореча, узнает себя лучше, ибо сомневается, а никак иначе нельзя себя познать. На мои контраргументы он не реагирует; он мечтательно закатывает глаза и почесывает нос, в одну секунду говоря о величии, в другую - что только сюжет играет роль в рассказе, ничего больше. Когда же я мягко, не травмируя психику своего друга-писателя, напоминаю о иных его словах, он взрывается.
-И теперь - крест на мне, крест?! Да, я сам ни черта не знаю, я человек, смертный, вот, - кричит он, указывая на свою нескладную голову. - вот где вся беда. Нет, где проклятие! Где рождаются высокие и низкие мысли, где главное в рассказе - сюжет, ну а завтра будет завтра, Саня, разве это не понятно... А, ну тебя! Идея, Саша...все можно подправить, написать...придумать можно целиком все, фантастика же родилась не просто так, пусть и с опорой, но это не то, понимаешь?
И он продолжает писать о Людмиле.
А я продолжаю смотреть в потолок и думать, думать, думать, какую бы мелочь, какую бы деталь подкинуть моему другу. Он говорил сначала о целом рассказе, потом - о идее, потом о предложении, сдавшись, умолял выдавить хоть слово. Самое банальное. Чтобы он мог зацепиться, как скалолаз за выступ камня.
-Скалолаз и камень, - на мгновение просиял мой друг, но тут же сник. - хотя... Точно, писал уже. Про альпеншток что-то было. Помнишь? - Да, помню, альпеншток принадлежал Людмиле. - Так что думаем... Думаем... Знаю, сможешь. Сможешь же? Сроки... И было в начале слово, Саня! Пусть тупое и знакомое - может то, чего надо...
Внезапно, впервые с момента просьбы моего друга я знаю, что нужно написать. Решение приходит само собой - макароны с сыром, вино и перец... Я, маленький, со скучной жизнью и с Людмилой. С другом-писателем. Без всяких «социальных подоплек» - ведь жизнь, как и творчество, это что-то незначительное и маленькое, если верить моему другу. Маленький сюжет, эпизод жизни. Слово, друг, с которого все начинается? Или с целой идеи, если быть верными нашим беседам и противоречить друг другу. Так что я старательно вывожу для моего друга-писателя целых две или три фразы, впервые пытаюсь сложить что-то в своей голове в нечто абстрактное, важное для рассказа. Создаю рассказ, становлюсь почти соавтором. Улыбаюсь написанному, не написав почти ничего. Глажу выпадающие волосы; макароны не остывают, потому что мы любим мои фирменные блюда.
Когда я застаю их, обнаженных, я вижу, как мой друг-писатель читает ей с выражением:
-Дарья смущенно схватила бутылку, лицо ее было перекошено. Кинув наугад, она попала ему в голову. Знаете, как это бывает? Перченая смесь быта, любви и разочарования; маленькие удары заплывшего гонга - и ее сердце, отбивающее двойной ритм... Еда остывала. Ее бледная кожа все еще помнила отливающие бирюзовым отпечатки его не вовремя сильных рук...
Я улыбаюсь, потому что даже теперь он сказал о Людмиле, подменив имя. Конечно, он извратил мою мысль. Но талант у моего друга-писателя, разумеется, есть.