| He took his duties and his shifting about from one post to another with exceptional levity, and when people talked before him seriously of grades in the service, decorations, salaries, he smiled good-naturedly and repeated Prutkov's aphorism: |
К службе и к своим перекочевкам с места на место он относился с редким легкомыслием, и когда при нем серьезно говорили о чинах, орденах, окладах, то он добродушно улыбался и повторял афоризм Пруткова: |
| "It's only in the Government service you learn the truth." |
"Только на государственной службе познаешь истину!" |
| He had a little wife with a wrinkled face, who was very jealous of him, and five weedy-looking children. He was unfaithful to his wife, he was only fond of his children when he saw them, and on the whole was rather indifferent to his family, and made fun of them. |
У него была маленькая жена со сморщенным лицом, очень ревнивая, и пятеро тощеньких детей; жене он изменял, детей любил, только когда видел их, а в общем относился к семье довольно равнодушно и подшучивал над ней. |
| He and his family existed on credit, borrowing wherever they could at every opportunity, even from his superiors in the office and porters in people's houses. |
Жил он с семьей в долг, занимая где и у кого попало, при всяком удобном случае, не пропуская даже своих начальников и швейцаров. |
| His was a flabby nature; he was so lazy that he did not care what became of himself, and drifted along heedless where or why he was going. |
Это была натура рыхлая, ленивая до полного равнодушия к себе и плывшая по течению неизвестно куда и зачем. |
| He went where he was taken. |
Куда его вели, туда и шел. |
| If he was taken to some low haunt, he went; if wine was set before him, he drank--if it were not put before him, he abstained; if wives were abused in his presence, he abused his wife, declaring she had ruined his life--when wives were praised, he praised his and said quite sincerely: |
Вели его в какой-нибудь притон -- он шел, ставили перед ним вино -- пил, не ставили -- не пил; бранили при нем жен -- и он бранил свою, уверяя, что она испортила ему жизнь, а когда хвалили, то он тоже хвалил и искренно говорил: |
| "I am very fond of her, poor thing!" |
"Я ее, бедную, очень люблю". |
| He had no fur coat and always wore a rug which smelt of the nursery. |
Шубы у него не было и носил он всегда плед, от которого пахло детской. |
| When at supper he rolled balls of bread and drank a great deal of red wine, absorbed in thought, strange to say, I used to feel almost certain that there was something in him of which perhaps he had a vague sense, though in the bustle and vulgarity of his daily life he had not time to understand and appreciate it. |
Когда за ужином, о чем-то задумавшись, он катал шарики из хлеба и пил много красного вина, то, странное дело, я бывал почти уверен, что в нем сидит что-то, что он, вероятно, сам чувствует в себе смутно, но за суетой и пошлостями не успевает понять и оценить. |
| He played a little on the piano. |
Он немножко играл на рояле. |
| Sometimes he would sit down at the piano, play a chord or two, and begin singing softly: |
Бывало, сядет за рояль, возьмет два-три аккорда и запоет тихо: |
| "What does the coming day bring to me?" |
Что день грядущий мне готовит? |
| But at once, as though afraid, he would get up and walk from the piano. |
но тотчас же, точно испугавшись, встанет и уйдет подальше от рояля. |
| The visitors usually arrived about ten o'clock. |
Гости обыкновенно сходились к десяти часам. |
| They played cards in Orlov's study, and Polya and I handed them tea. |
Они играли в кабинете Орлова в карты, а я и Поля подавали им чай. |
| It was only on these occasions that I could gauge the full sweetness of a flunkey's life. |
Тут только я мог, как следует, постигнуть всю сладость лакейства. |
| Standing for four or five hours at the door, watching that no one's glass should be empty, changing the ash-trays, running to the table to pick up the chalk or a card when it was dropped, and, above all, standing, waiting, being attentive without venturing to speak, to cough, to smile--is harder, I assure you, is harder than the hardest of field labour. |
Стоять в продолжение четырех-пяти часов около двери, следить за тем, чтобы не было пустых стаканов, переменять пепельницы, подбегать к столу, чтобы поднять оброненный мелок или карту, а главное, стоять, ждать, быть внимательным и не сметь ни говорить, ни кашлять, ни улыбаться, это, уверяю вас, тяжелее самого тяжелого крестьянского труда. |
| I have stood on watch at sea for four hours at a stretch on stormy winter nights, and to my thinking it is an infinitely easier duty. |
Я когда-то стаивал на вахте по четыре часа в бурные зимние ночи и нахожу, что вахта несравненно легче. |
| They used to play cards till two, sometimes till three o'clock at night, and then, stretching, they would go into the dining-room to supper, or, as Orlov said, for a snack of something. |
Играли в карты часов до двух, иногда до трех и потом, потягиваясь, шли в столовую ужинать или, как говорил Орлов, подзакусить. |
| At supper there was conversation. |
За ужином разговоры. |
| It usually began by Orlov's speaking with laughing eyes of some acquaintance, of some book he had lately been reading, of a new appointment or Government scheme. Kukushkin, always ingratiating, would fall into his tone, and what followed was to me, in my mood at that time, a revolting exhibition. |
Начиналось обыкновенно с того, что Орлов со смеющимися глазами заводил речь о каком-нибудь знакомом, о недавно прочитанной книге, о новом назначении или проекте; льстивый Кукушкин подхватывал в тон, и начиналась, по тогдашнему моему настроению, препротивная музыка.
|