— О, господи! — тихонько вспылил я. — Нужна ты мне! Отец с матерью пришли.
Раскрыв глаза, она повернулась:
— Что?
— Старики мои пришли.
— А времени сколько?
— Около семи. Ты уже пятнадцать часов спишь.
— Хорошо.
— Что, хорошо? Я тебе просто говорю.
— Ну и хорошо.
— Вниз спустишься?
— А кто там?
— Да мать с отцом, больше никого. Бонни укатил с Юнис.
— Сейчас.
Вялая, она медленно опоминалась. Захватив одежду в ванную, я сполоснул лицо холодной водой, оделся и пошел вниз. Все вкривь и вкось. Сломался привычный ритм. Отец снял пальто, я забрал его и отнес в переднюю.
— Чайник пойду поставлю.
— Если для нас — не хлопочи, ни к чему, — остановила мать, — мы уже пили.
— Эйлина будет, да и я не прочь.
— Эйлина здорова, Гордон? — безошибочное чутье матери на малейшую шероховатость.
— Да. Утомилась просто, а из‑за случая этого развинтилась совсем.
— Соседушка ваша не иначе как умом тронулась. Помнишь, Алек, двоюродную сестру Хилды Ферфакс? Как ей разум‑то затмило? Шикарная была, видная из себя такая, да вдруг ей помутило разум. Меланхолия, что ли.
— Голову она никому не проламывала, — внес поправку отец.
— Зато сама в речке утопилась. Сначала травилась таблетками, но ее успели спасти. Так она все ж добилась, чтоб уж наверняка. Слава богу, у нас такого не водится.
Когда вошла Эйлина, отец встал. Он и дома всегда вставал, когда она входила. Он молчаливо гордился невесткой и с готовностью оказывал ей знаки уважения. Мать улыбнулась, внимательно оглядела Эйлину с головы до пят, не упустив ничего.
— А мы‑то уж совсем было ушли, — сообщила она. — Хорошо, Гордон дверь отворил наконец.
— Вчера легли уж под утро, я и не спала почти. Пришлось снотворное принять, — объяснила Эйлина. — Гордон вам уже все рассказал, наверное?
А взгляда моего упорно избегает, отметил я.
— Чайник хотел поставить, — сказал я.
— Я поставлю, — сказала Эйлина. — Есть кто‑нибудь хочет?
— Мы уже пили чай, — ответила мать. — Эйлина, а ты снотворное не часто принимаешь? Гляди, привыкнешь.
— Да нет! Мне когда‑то давно прописали. Я тогда допоздна засиживалась, экзаменационные сочинения проверяла. А потом не могла заснуть до полночи. Гордон небось проголодался? Обедал?
— Нет. Пива выпили с Тедом.
— Чего уж ты, Эйлина! Взрослый поди, — попеняла мать. — Голодный ходит, сам и виноват, — но это она подлаживалась к Эйлине, сама же придерживалась других правил. Мать твердо верила, что мужа надлежит кормить регулярно, досыта, и забота эта целиком лежит на женщине. Заповедь эту может нарушить только болезнь хозяйки.
— Ни к чему принимать чересчур близко к сердцу чужие беды, — продолжала она. — Конечно, как не посочувствовать. Но незачем забирать себе в голову. Пособить‑то все равно не можем ничем.
— Что он за человек был, Гордон? — осведомился отец.
— Жену колотил. Мало тебе? Заметь себе, некоторые женщины… — разошлась мать.
— Да, вот на тебя бы кто с кулаками, не позавидуешь тому, — сказал отец.
— Не все женщины одинаковы. Помнишь, как Кристинин муж орал на нее? Каждую субботу. Он пропадает в одной пивной, она засядет в другой, а как сойдутся вечером дома, так он, бывало, лупцует ее до синяков.
— Кто она была‑то? Потаскушка.
— Верно. Но она запросто и сдачи давала. Лягалась, кусалась, царапалась. Однако, что причитается, все едино сполна получала. Самое чудное, как эта парочка липла друг к дружке. Словно врозь им невмоготу. Гордон, да ты ж помнишь Кристину Линфорд? Через два дома от нас жили.
— Помню. Тощая — претощая, вечно кашляла, волосы рыжие, крашенные хной. Известна мне была и ее дурная слава. На меня она ни разу и мельком не глянула, я в толк не мог взять, чем уж эта бабенка так завлекательна. Разве что некоторых мужчин соблазняет именно доступность.
— Как‑то в субботу он ей нос расквасил, — продолжала мать. — Кровь на всем — на юбке, на блузке, на жакете. Откуда я знаю? Она меня зазвала к себе — показывала. Только ты, Эйлина, не подумай, что я у них часто гостевала. Вот уж нет. Но ведь как откажешься, раз сама зовет? У нее оказалось прибрано. Прямо на удивление. Я‑то думала, у них кавардак. Но запахи — с души воротит. Капитально‑то небось не прибиралась никогда. Напоказ только. Что она грязнуха, я догадывалась. На веревке у нее нижнего белья по пятницам мотается — две- три пестреньких тряпицы. Потом они в Брэдфорд куда‑то перекочевали. До сих пор небось живут по — прежнему.
— И к чему ты нам все это рассказывала? — поинтересовался я, когда мать со смешком закончила.