— К тому, что всяко бывает. Надо жить своей жизнью и не принимать близко к сердцу все подряд.
— Пойду чай заварю, — Эйлина вышла.
— Не говорил Бонни — надолго сюда? — спросил отец.
— Ничего не говорил.
— Планы у него какие, по — твоему?
— Думаю, сам не знает. Вроде бы и бросить охота все к чертям, но и жить без футбола невмоготу.
— Разбаловался он, — вставила мать. — Испортился до самого нутра.
— Между прочим, мне уже оскомину набило заниматься им, — процедил я.
— Гордон! Он брат тебе, — укорила мать.
— Ну и что! Я ему даю пристанище уже три дня. Чего ж еще? Его жизнь за него прожить я не могу. Мне своих неприятностей хватает.
— Каких это?
Вот так ляпнул. Теперь мать вцепилась в меня пристальным взглядом.
— Ну ты что ж, думаешь, моя работа так, пустячки?
— У тебя что, Гордон, в школе неприятности?
Боже! Как она буквально толкует каждое слово.
— Да так, мелочи.
— А с Эйлиной у вас нет раздора?
— Да нет, мать. С Эйлиной у нас все хорошо. Хотел только сказать, что и у меня возникают проблемы и трудности, но я стараюсь разрешить их самостоятельно, не поднимая шума и гама. И работу свою я считаю поважнее, чем пинать надутый кожаный пузырь на потеху тысячам зевак, добрая половина из которых недоумки, и мы только вчера — помоги нам боже! — пытались вдолбить им начатки знаний и внушить хоть какие‑то понятия о моральных ценностях!
— И какие же такие моральные ценности ты усматриваешь в очередях за пособиями по безработице? — спокойно спросил отец. — Да и у большинства людей жизнь унылая, серая. Вот и тянет малость встряхнуться: не сами, так хоть на других поглядеть — вон ведь что ребята на поле откалывают.
— Так что же винить болельщиков? Их злость на своих кумиров понятна. Губят футбол, не желая из‑за своей заносчивости придерживаться установленных правил.
Отец молчал. Мать поглядывала то на него, то на меня.
— Ты выложил эти соображения Боини?
— Вы рассорились, да? — забеспокоилась мать.
— Да нет же! Ничего я ему не выкладывал.
— А может, надо бы. В самый бы раз пора, — решил отец.
— В газетах ему столько всего наговорили…
— Оно верно. А вот из близких бы кто.
— Интересно, кто ж это по нынешним временам близок Бонни?
— Гордон, а вы‑то разве не друзья? — всполошилась Мать.
— Мать, ну что ты, ей — богу, в каждое слово вгрызаешься?
— Что, спросить нельзя?
— Мы с Бонни ладим великолепно. Но разве отсюда непременно следует, что я понимаю его? Черт возьми, откуда ж мне знать, какой у него конек? Спроси меня десяток лет назад, я б не задумался: его пружина — честолюбие, фанатическое стремление стать непревзойденным. Он своего добился. А сейчас?.. Не знаю. Может, мечтает торговать рыбой с картошкой.
— Да, сынок, я вот тебя знаю, — произнес отец, — а кто другой подумал бы — удар ниже пояса.
— А что? Что такого зазорного держать такой магазинчик? — заспорил я. — Занятие честное и достойное. Вы кормите голодных и получаете за это деньги. Ну разумеется, не столько, сколько огребает Бонни! Где уж там! Бонни‑то наш не такой, он особенный! Мы ж всегда знали, что Бонни взлетит высоко… Куда ж это Эйлина запропастилась? — Очень даже вероятно, что выжидает под дверью, боясь помешать разговору, который я, себе на удивление, завел невесть куда.
— А я и думать не думала, Гордон, что тебе так горько. Прямо подумать — завидуешь ты.
— Завидую? Еще чего!
— И вправду, — укрепилась в своих впечатлениях мать, — завидуешь. Как бешеный.
— Ну чему завидовать‑то? Деньгам его? Отменной машине? Его девицам? А может, тому, что он сломался?
— Тебе кажется, ты распорядился бы талантом — достанься тебе, как у Бонни, — ловчее.
— Кажется! Не кажется, а уверен. Абсолютно.
— Ну, проверить все одно никак не проверишь, — подытожил отец.
Разумеется. Я ведь никогда не вступал в битву за успех на уровне Бонни. Я страстно мечтал — вот опубликую великий роман. Победу эту пришлось бы признать: меня восславил бы мир! Но роман все‑таки нужно сначала написать, а великие романы не пишутся походя, как по одному хотению не забиваются голы в матчах первой лиги. Надежды, какие могли возлагать на своих детей наши родители (отец был рабочим средней квалификации, а мать работала оператором сборочного конвейера на фабрике, продавщицей, официанткой), я оправдал с лихвой. Но Бонни при рождении был одарен волшебным талисманом, ослепительное сияние которого сметает в тень все рядовые успехи. Мне это волшебство сверкнуло не на профессиональном футбольном поле, а в один из приездов Бонни домой, вскоре после его перехода из команды второй лиги в футбольный клуб первой. Мы шли с ним пустырем, на котором мальчишки кучей гоняли в футбол. От бестолкового удара мяч взвился и стукнулся неподалеку от нас, тут же пустырь огласился воплем: «Эй, дядя, кинь‑ка мячик!» Бонни подскочил к мячу и в следующую секунду кожаный мяч уже вертелся и мелькал между его ног, хотя я готов был поклясться, что мяча Бонни не касается. Он точно завис над мячом, и тот — насколько мог уловить глаз — словно возлежал на воздушной подушке между подошвами его башмаков, стремительно мелькавших в воздухе. Потом, выпустив мяч, перекинул его с левой ноги на правую и точно навесил под ноги одному из парней; ребята — все семеро — остолбенели, загипнотизированные зрелищем, которое, собираясь вместе, будут вспоминать снова и снова еще долгие годы.