Она сама, подумал я, соблазн, когда стоит так близко. Я даже чувствовал тепло ее тела. Взял ее за локоть.
— Эйлина.
Она отвернулась и, высвободившись, снова села на диван. Пальцы мои сдавили сигаретную пачку, я потащился следом в поисках спичек. В пачке оставалось четыре сигареты, две превратились в крошево. Надо же, какая жалость, сколько выброшено недель — да нет, месяцев, ради торжества сильной воли. Я закурил. От первой затяжки голова затуманилась. Я опять устроился в кресле, напуганный, чувствуя, что к горлу комом подкатывает тошнота.
— Ты больше не хочешь быть со мной? — спросил я.
— По — твоему, так решаются все проблемы?
— Мне всегда казалось, тебе это нравится не меньше моего.
— Но сейчас я не могу.
— Именно сейчас? Или отныне и присно?
— Сейчас, во всяком случае, нет.
Вкус табака казался незнакомым. Даже не верилось, что когда‑то сигарета доставляла мне удовольствие. И тем не менее я закурю снова еще сегодня, ведь предстоит перетерпеть этот вечер, ночь, завтра, послезавтра… В этот момент я не мог придумать, какие же повседневные заботы помогут нам заполнить череду дней. К такому подходят исподволь, годами. Полегоньку остывает влечение, а тесное сожительство делают терпимым, выдворяя из отношений непосредственность, расчистив собственные отдельные территории, обнеся их заборами. Та пора жизни, когда легче смириться, чем искать альтернативы. Я еще не был готов воспринимать семейную жизнь на такой лад, мне еще даже не брезжила вероятность такой судьбы. Мы были пара идеальная, и если изредка и проскакивало раздраженное слово, то лишь подогретое любовью. Да, грустно, что нет детей, но мы обретали утешение в том, что не наскучили один другому, что нам по — прежнему очень хорошо вдвоем.
— Но уходить от меня ты хоть не собираешься? — отважился я. И тут же возникло ощущение, что и этот вопрос, как и мои недавние, — не ко времени, ни к чему при теперешнем ее состоянии. Но это — главное. Я должен знать.
Эйлина втянула воздух, словно и дышалось ей с трудом, прикрыла лицо руками и расплакалась.
— Господи, — прошептала она, и я напрягся, стараясь расслышать, — сама не разберу, что со мной творится!
Тут бы мне подойти, обнять ее, приласкать. Но один раз она уже отвергла мое объятье, и боязнь, что она оттолкнет снова, пришпилила меня к креслу. Долго я не выдержал — смотреть на нее было невмоготу. Отправился на кухню. Я расхаживал там взад и вперед, трогая кастрюльки, кухонную утварь, что‑то поднимая, что‑то водворяя на место. Наконец, чтоб заняться чем‑то определенным, налил воды в чайник, включил его и стал дожидаться, пока закипит — заварить чай.
Зазвонил телефон. Я машинально подошел.
— Бонни Тейлор? — осведомился мужской голос.
— Его нет.
— Передайте этому подонку — он своего дождется.
— А ты подавись своей башкой, — в сердцах посоветовал я в уже умолкшую трубку и швырнул ее на рычаг.
Столкнувшись с выбором: идти в школу или за медицинской справкой, Эйлина нехотя отправилась на прием к участковому терапевту. Не знаю, на что она жаловалась, но вернулась с рецептом на слабый транквилизатор и справкой, в которой было написано «страдает от общей депрессии» и указание прийти на прием через две недели. Я проверил по словарю: депрессия — ослабленность (здоровья, устремлений и т. д.).
Характеристика, подумал я, годится и для моего состояния, все ухудшающегося. Меня ставило в тупик, сколь быстро мне отбило вкус ко всяческим удовольствиям — все стало пресно. Любимая музыка не трогает меня, равнодушно прочитываю страницу в книге, не улавливая, о чем идет речь. Занятия провожу без искорки, механически, как во сне, автоматически отбывая положенное время. Я поймал себя даже на сомнениях в пользе учебы вообще: ведь и у детей в конечном счете вышибут почву из‑под ног. И я погружался в размышления, насколько же отступничество Эйлины раскроило мое существование. До встречи с ней я считал, что живу полной жизнью. Жил вроде бы взахлеб, черпая удовлетворение в работе, в разных увлечениях. Но теперь оказалось, что жизнь обретает гармонию и смысл лишь при нашем с ней союзе.
Когда вдобавок мне через несколько дней стало мерещиться, будто за мной следят, я приписал это разболтанности нервов. Случалось и раньше, например, в театре шестое чувство подсказывало: мне смотрят в затылок. Зажигались люстры, и я, оборачиваясь, натыкался взглядом на друга, приветственно махавшего мне. Но теперь, оглядываясь, я не находил ни единого знакомого лица в толпе, а то и вообще поблизости никто не стоял.