— А помнить себе ты все‑таки разрешишь?
— Да, Гордон, будь уверен, я не забуду.
— Прощай, Люси, — сказал я. — Мой друг, моя милая.
Почти совсем стемнело. Я посидел в машине несколько минут, не двигаясь, расслабляясь, тихо постукивал мотор. Сделанного не воротишь, как сказала Люси, поступок уже не стереть из жизни: я и в мыслях не имел, что окажусь повинен в таком: разве в стенах моей неприступной крепости не было всего, в чем я нуждался? Но когда я раскрыл свою душу для раскаяния, оно даже краешком не задело меня. Наоборот, я чувствовал себя старше, умудреннее, будто, уступив мне, Люси незаметно подняла меня на следующую ступень зрелости. Обретя силу из другого источника, вне нашей жизни с Эйлиной, я первый раз, с тех пор как Эйлина отгородилась от меня, почувствовал, что, пожалуй, сумею провести нас обоих благополучно через нынешние наши трудности.
У нас свет не горит, дверь заперта. Я открыл своим ключом — опасение переросло в страх, а страх в панику. Я шагал по комнатам, щелкая выключателем. Постель застлана, одеяло натянуто ровно и аккуратно. Перед закрытой дверью в ванную комнату я помедлил, набираясь духу. В ванной тоже никого не было. Обмякнув, я сел на табурет. Пот остывал, холодел, и под конец меня даже прошиб озноб. Я сунул руку под пиджак, прижимая зачастившее сердце.
В гостиной на столе белела записка. Почерк, как обычно, аккуратный, четкий, но недовыведенные хвостики, неровный нажим выдавали нервную напряженность. У меня дрожали руки, когда я взял записку. «Гордон, дорогой, я ненадолго уезжаю. Хочу разобраться в себе. Не разыскивай меня у родителей. Все равно они не знают, где я. Как выправлюсь, дам о себе знать. Ты покамест сам собой займись. Честное слово, как все это обидно. Целую. Эйлина».
Нынешней весной у девушек в моде мужские твидовые куртки с замшевыми заплатами на локтях. Одна такая попалась мне в магазинчике отца — в очереди. Сзади девушка напоминает Эйлину, хотя ростом пониже: темные, как у Эйлины, волосы цепляются за высокий ворот белого свитера. Лицо — она повернулась уходить, купив пакетик рыбы и картошки — свежее, не помеченное опытом жизни. Юная, нетронутая, в предвкушении радостей. Не ведающая еще, каких жертв, возможно, потребует от нее мир.
— Привет, Кларис!
— О, мистер Тейлор!
— Как дела? Как малыш?
В глубине ее глаз зажглись искорки. Лицо сразу просветлело.
— Растет себе.
— Кто за ним приглядывает? Твоя мама?
— Она. Портит его только.
— Это уж наверняка. Ты не очень‑то ей позволяй.
В пятнадцать лет девушка сделала аборт, а в семнадцать ушла из школы и родила ребенка, отказавшись выйти замуж за его отца.
Покупателей обслуживала мать, а отец нес вахту у сковороды, переворачивая рыбу, снимая ломоть за ломтем безошибочно, так что, хотя конкурентов хватало, торговля шла бойко. Заведение только открылось, но руки матери уже почернели от типографской краски — пакетики рыбы она заворачивала еще и в газету. Улучив свободную минуту, бегала мыть руки на кухню. Мнительная, она страшилась: не дай бог, пристанет запашок жареной рыбы. Мать регулярно принимала ванну и всегда вешала рабочий наряд подальше от других платьев. Она кивнула, приглашая меня. Я поднял доску в конце прилавка и зашел. Теперь отец все внимание сосредоточил на сковороде с картошкой. Зачерпывал поджарившиеся ломтики дуршлагом, легонько постукивал по краю сковородки, стряхивая лишний жир, и отправлял их в желоб, идущий к прилавку. Ломтики сыпались с глухим перестуком.
— А, это ты, — заметил он меня.
В подсобке миссис Болстер, женщина средних лет с вьющимися рыжеватыми волосами, помогавшая в магазине в часы «пик», надевала нейлоновый рабочий халатик. Она улыбнулась, осведомилась, как делишки.
— Пойду мамочку твою подменю, — сказала она, — дам ей роздых. — Миссис Болстер страдала тиком, голова у нее периодически подергивалась в сторону — раза два — три кряду. Она настолько притерпелась, что уже и не замечала того. Посвистывая, закипал электрический чайник. В утомительные часы торговли мать забегала сюда взбодриться глоточком чая. Заварив чай и оставив его настаиваться, миссис Болстер отправилась к прилавку.
— Ну что, — мать прямиком пошла к раковине отмывать черноту с пальцев, — за покупками? Или родителей навестить?
Я вдруг почувствовал, что голоден.
— Пожевать не откажусь. — Мое желание поесть вне дома в такое время дня уже само по себе было необычно и перебрасывало мостик к вранью, которое я сочинил.