А Сони Элизабет? Что она? Темноглазая эта красоточка? Я встретил ее всего разок на деревенской улице, где, гуляя с подружкой, она нарочито не обращала на меня никакого внимания. Хеншоу умер на следующий год. А его жена через год после него.
Я посмотрел на карту. Некогда деревня представлялась далекой — предалекой, словно обратная сторона Луны; теперь — на расстоянии короткой автомобильной поездки по шестирядной автостраде. Потребуется — можно до обеда обернуться. Мне казалось, что это не то место, о котором Бонни любит вспоминать. Сколько же иронии в его выборе, если учесть нынешнюю ситуацию!
Туда я так больше и не выбрался. Меня манили другие края, где я бродил, проводил выходные, ездил на пикники. Теперь смотрел на серые долины к западу от автострады и в памяти вставали: склон горы, расходящийся клином лесок, запах свежевыпеченного хлеба на ферме, облезлые скамьи и тяжкие натужные вздохи фисгармонии в полупустой молельне. И где‑то неподалеку прогуливается на воскресном закатном солнышке Сони Элизабет, даря капризно свое присутствие в ответ на поклонение, причитающееся ей по праву.
Мы с Бонни не обмолвились про нее ни единым грязным словом, хотя словарь наш не страдал от их скудости. Девочка была для нас вне этого. Она несла тайну, которая с этой поры заняла важное место в жизни нас обоих. Бонни начал водить компанию с девчонками: пестрая череда их свидетельствовала, что ни одна не задевала его всерьез. Хотя подружки его все до одной были как на подбор: прехорошенькие, за каждой стелется хвост воздыхателей. Бонни оттачивал коготки, поучая меня, что грубая сила — ничто. Силой ничего не добьешься. Сам он может победить девчонку, стоит пальцем поманить. Он и манил на тот или иной лад с тех самых пор.
Я катил сквозь сверкающее солнечное утро, сквозь налетающие ливни, иногда менявшиеся на мокрый снег. В Бакстоне я купил топографическую карту местности и, заехав в паб, заказал кружку пива, спросил, можно ли чего перекусить.
— Нет, — буркнул хозяин, — готовим только по будням.
— И даже сандвичей нет?
— Нет. Обслуги нет.
— Сколько же, интересно, требуется обслуги, чтобы состряпать сандвич?
Он испепелил меня взглядом, очевидно, приберегаемым для особых тупиц.
— Сделать один, не успеешь оглянуться, как подавай еще дюжину.
Я в зале сидел один — одинешенек. Правда, было еще рано.
— И прибыль не соблазняет?
— Обслуги нет, — проворчал хозяин, — а по выходным и продуктов.
Я забрел явно не туда, но кружка уже налита, и, усевшись за стол и изучая карту, задумался было над гостеприимством английских пивных. Через минуту я резко оттолкнул ее, хлебнул пива и грохнул кружкой по столу. Хозяин обернулся на стук. Может, истолковал его как раздражение, но я лишь выразил напавшую на меня оторопь. С какой стати я сюда явился? Как случилось, что фундамент моей жизни рассыпался в считанные дни? Эти тошные мысли я прокручивал чисто механически, не давая сознанию прояснить ситуацию до конца. Мне все не верилось в ее реальность.
Хозяин, выйдя из‑за стойки, собирал пустые кружки с соседнего столика. Я почувствовал, как он, прежде чем отойти, исподтишка глянул в мою сторону. Прельстился я фасадом паба. Снаружи он напоминал старинный уютный постоялый двор. Таковым и был. А какой‑то архитектор злачных мест переоборудовал безнадежно устаревший интерьер в беспросветно унылый, вгоняющий в тоску, современный. Потянувшись за картой — она свалилась на скамейку, — я заметил исполосованную хлорвиниловую обивку. Кто‑то выразил свое впечатление с бесцеремонностью, которой я — единожды в жизни — позавидовал.