Я покрепче захлопнул широкую единственную дверцу ДКВ. ДКВ завелся, прочистил хлопками трубу и, пуская дым, скрылся за сугробом. Где-то возле ворот еще пошумел, потом все стихло на больничном дворе.
Прошло много лет, прежде чем я заметил, что меня не пригласили сесть в машину.
Я подумал об этом сейчас, припоминая заснеженный, скрипевший под нашими ногами Пулковский меридиан и пронзительно чистое небо над ним. Над моей головой.
— Отметь здесь же где-нибудь, что я через три дня выписался из больницы, — просит взрослый Булочников, читая написанное через мое плечо. — И вообще я выгляжу на страницах твоих мемуаров самым настоящим ловеласом, — добавляет он недовольно.
— Таким я вижу тебя в том прошедшем времени.
— Ради истины ты мог бы опустить кое-какие детали. Неужели Белоножка похожа на женщину, которая может позволить дотронуться до ее лица кончиком носа? Этого никогда не было. Спроси у Соньки…
— Хорошо, Булочная. Я тебе верю. Поэтому я здесь же напишу: «Белоножка была не только надменной, язвительной девчонкой, но, как теперь выяснилось, она была еще и недотрогой».
1968
Леонид Ленч
Как я был учителем
Я был учителем пятьдесят лет тому назад. Мне шел тогда пятнадцатый год, и я сам учился в гимназии, по тем не менее я настаиваю на слове «учитель».
Репетитором меня нельзя было считать. Репетиторством занимались гимназисты-старшеклассники, они имели дело с уже готовым материалом — с отстающими оболтусами из младших классов, которых они за умеренное вознаграждение вытаскивали за уши из двоечной трясины.
Мне же пришлось подготавливать к поступлению в женскую гимназию некое первозданно-очаровательное существо: два огромных белых банта в тощих каштановых косичках, внимательные, загадочные, как у маленького Будды, черные глаза с мерцающими в них искорками многих тысяч «почему» и капризный алый ротик закормленного, избалованного и заласканного единственного ребенка. Звали это существо Люсей.
Учителем я стал не по призванию, а по нужде. Мы с матерью жили тогда в маленьком кубанском городке, где застряли потому, что из-за гражданской войны на юге России не могли вернуться в родной Петроград. В тот год умер мой отец — военный врач, мы стали испытывать материальные лишения, и тогда кто-то из гимназических учителей, желая помочь нам, нашел для меня урок — вот эту самую первозданную Люсю.
…Я храбро постучал в дверь провинциально-уютного одноэтажного кирпичного домика со ставнями, которые закрываются не изнутри, а снаружи. Дверь мне открыл Люсин папа — агент страхового общества «Россия», — немолодой, пузатый, щекастый господин. Он был похож на важного чердачного кота при хорошем мышином деле.
— Что скажете, молодой человек? — спросил он, глядя на меня сверху вниз.
Краснея, я объяснил ему, кто я и зачем пришел. Он усмехнулся в рыжеватые усы и сказал, пожав плечами:
— Ну, тогда пожалуйте в зало!
Боже мой, сколько оскорбительного скептицизма, даже презрения к моей персоне было в этом пожатии плечами, в этих чуть шевельнувшихся от усмешки котовых его усах! Каким-то внутренним зрением я вдруг увидел себя со стороны и все свои многочисленные изъяны: свою мальчишескую худобу, штопку на заду черных гимназических брюк, стоптанные башмаки, застиранную короткую белую блузу, перетянутую лаковым с трещинами поясом, на медной пряжке которого еще сохранилась цифра «3» и буквы «П» и «Г» — Третья петроградская гимназия.
Мы вошли в небольшую комнату с классически мещанским убранством: коврики, салфеточки, полочки с фарфоровыми слониками, фикусы в кадках, семейные фотографии каких-то на диво откормленных попов в богатых рясах и венские стулья по стенам. Мы сели.
— Мать! — позвал Люсин папа.
В комнату вплыла низенькая, полная, румяная женщина с легкой сединой в пышной прическе. Рукава ее затрапезного платья были высоко засучены. Вместе с ней в комнату вплыл вкусный запах вишневого варенья.
— Мать, это новый Люсин учитель! — сказал Люсин папа, кивнув в мою сторону с той же едва уловимой усмешкой.
Я встал и, шаркнув ногой, поклонился «Пульхерии Ивановне», как мысленно я окрестил Люсину маму.
— Худенький какой! — сказала Люсина мама, обращаясь не ко мне, а к мужу. — Ты уж, отец, сам обо всем договаривайся с ними, у меня варенье варится.
Она удалилась. Люсин папа сказал: