— Интересно, сколько?
— Сорок у Булочной. Его держат в кровати, врачи не знают, что у него. Так его жалко!
— У Булочной дифтерит, — сказал я.
— Да? Откуда ты знаешь? — прищурила она свои глаза, став прежней надменной Белоножкой.
— Я все знаю.
— Все-все? — иронически спросила она.
— Все и даже чуточку больше, — ответил я.
Я смотрел на кончик ее порозовевшего носа и думал о том, что он наверняка касался носа Булочной.
— Соня, тебе нельзя долго быть на свежем воздухе, — сказала мать, уже сидевшая в такси.
— Садись, а то опять заболеешь, — сказал я, подтолкнув ее к такси.
— Соня! — строго произнесла Анна Федоровна.
Белоножка устроилась на переднем сиденье, подобрав полы ярко-красного пальто с серым каракулевым воротником.
Я покрепче захлопнул широкую единственную дверцу ДКВ. ДКВ завелся, прочистил хлопками трубу и, пуская дым, скрылся за сугробом. Где-то возле ворот еще пошумел, потом все стихло на больничном дворе.
Прошло много лет, прежде чем я заметил, что меня не пригласили сесть в машину.
Я подумал об этом сейчас, припоминая заснеженный, скрипевший под нашими ногами Пулковский меридиан и пронзительно чистое небо над ним. Над моей головой.
— Отметь здесь же где-нибудь, что я через три дня выписался из больницы, — просит взрослый Булочников, читая написанное через мое плечо. — И вообще я выгляжу на страницах твоих мемуаров самым настоящим ловеласом, — добавляет он недовольно.
— Таким я вижу тебя в том прошедшем времени.
— Ради истины ты мог бы опустить кое-какие детали. Неужели Белоножка похожа на женщину, которая может позволить дотронуться до ее лица кончиком носа? Этого никогда не было. Спроси у Соньки…
— Хорошо, Булочная. Я тебе верю. Поэтому я здесь же напишу: «Белоножка была не только надменной, язвительной девчонкой, но, как теперь выяснилось, она была еще и недотрогой».
1968
Леонид Ленч
Как я был учителем
Я был учителем пятьдесят лет тому назад. Мне шел тогда пятнадцатый год, и я сам учился в гимназии, по тем не менее я настаиваю на слове «учитель».
Репетитором меня нельзя было считать. Репетиторством занимались гимназисты-старшеклассники, они имели дело с уже готовым материалом — с отстающими оболтусами из младших классов, которых они за умеренное вознаграждение вытаскивали за уши из двоечной трясины.
Мне же пришлось подготавливать к поступлению в женскую гимназию некое первозданно-очаровательное существо: два огромных белых банта в тощих каштановых косичках, внимательные, загадочные, как у маленького Будды, черные глаза с мерцающими в них искорками многих тысяч «почему» и капризный алый ротик закормленного, избалованного и заласканного единственного ребенка. Звали это существо Люсей.
Учителем я стал не по призванию, а по нужде. Мы с матерью жили тогда в маленьком кубанском городке, где застряли потому, что из-за гражданской войны на юге России не могли вернуться в родной Петроград. В тот год умер мой отец — военный врач, мы стали испытывать материальные лишения, и тогда кто-то из гимназических учителей, желая помочь нам, нашел для меня урок — вот эту самую первозданную Люсю.
…Я храбро постучал в дверь провинциально-уютного одноэтажного кирпичного домика со ставнями, которые закрываются не изнутри, а снаружи. Дверь мне открыл Люсин папа — агент страхового общества «Россия», — немолодой, пузатый, щекастый господин. Он был похож на важного чердачного кота при хорошем мышином деле.
— Что скажете, молодой человек? — спросил он, глядя на меня сверху вниз.
Краснея, я объяснил ему, кто я и зачем пришел. Он усмехнулся в рыжеватые усы и сказал, пожав плечами:
— Ну, тогда пожалуйте в зало!
Боже мой, сколько оскорбительного скептицизма, даже презрения к моей персоне было в этом пожатии плечами, в этих чуть шевельнувшихся от усмешки котовых его усах! Каким-то внутренним зрением я вдруг увидел себя со стороны и все свои многочисленные изъяны: свою мальчишескую худобу, штопку на заду черных гимназических брюк, стоптанные башмаки, застиранную короткую белую блузу, перетянутую лаковым с трещинами поясом, на медной пряжке которого еще сохранилась цифра «3» и буквы «П» и «Г» — Третья петроградская гимназия.
Мы вошли в небольшую комнату с классически мещанским убранством: коврики, салфеточки, полочки с фарфоровыми слониками, фикусы в кадках, семейные фотографии каких-то на диво откормленных попов в богатых рясах и венские стулья по стенам. Мы сели.
— Мать! — позвал Люсин папа.
В комнату вплыла низенькая, полная, румяная женщина с легкой сединой в пышной прическе. Рукава ее затрапезного платья были высоко засучены. Вместе с ней в комнату вплыл вкусный запах вишневого варенья.
— Мать, это новый Люсин учитель! — сказал Люсин папа, кивнув в мою сторону с той же едва уловимой усмешкой.
Я встал и, шаркнув ногой, поклонился «Пульхерии Ивановне», как мысленно я окрестил Люсину маму.
— Худенький какой! — сказала Люсина мама, обращаясь не ко мне, а к мужу. — Ты уж, отец, сам обо всем договаривайся с ними, у меня варенье варится.
Она удалилась. Люсин папа сказал:
— Как вас зовут, молодой человек?
— Леонид.
— А по батюшке?
— Сергеевич!
— Так вот-с, Лёня, — сказал Люсин папа, играя золотой цепочкой своих жилетных часов, — готовить Люсеньку вы будете по всем предметам, то есть русский, арифметика и закон божий.
— И закон божий?! — вырвалось у меня.
— А почему, Леня, вас так пугает закон божий? — подозрительно прищурился Люсин папа.
— Не пугает, но она же у вас, наверное, знает основные молитвы?
— Нетвердо. Хотелось бы, чтобы и Ветхий завет… в общих чертах. Таинства непорочного зачатия можете не касаться… в подробностях.
О материальной стороне мы договорились быстро, потому что Люсин папа просто продиктовал мне свои условия: заниматься ежедневно, кроме воскресенья, получать я буду столько-то в месяц. Сумму Люсин папа назвал вполне приличную, и я подумал, что быть учителем очень выгодно.
Вдруг в комнату впорхнула черноглазая девчушка в коротком платьице, с загорелыми крепкими ножками в ссадинах и царапинах, с белыми бантами в косичках. Двумя пальчиками она держала в вытянутой руке черно-желтую (как георгиевская орденская лента), свежепойманную бабочку.
— Познакомься, Люсенька, это твой учитель! — сказал Люсин папа, — его зовут Лё… (тут он запнулся) Леонид Сергеевич. Подойди, деточка, к ним, поприветствуй!
Люся приблизилась ко мне, и, не выпуская из пальцев орденоносную бабочку, сделала мне книксен.
— Леонид Сергеевич, скажите пожалуйста, — сказала она, изучающе глядя на меня в упор, — почему у бабочков нет детей?
Я ответил, надо признаться, не очень изобретательно:
— Потому что им некогда с ними возиться!
— А почему им некогда возиться?
— Потому что надо летать, добывать себе пищу.
— А зачем им пища? У них же зубков нету!
— Они питаются особой пищей.
— Какой?
А какой пищей, в самом деле, питаются бабочки? Я чуть покраснел, и Люся это заметила. В глубине ее черных глаз зажегся огонек, как мне показалось, такой же, как у ее папы, скептической усмешки. Но тут в наш разговор с Люсей, на мое счастье, вмешался именно он, Люсин папа.
— Потом, доченька, все узнаешь у своего учителя. Отпусти насекомое и ступай пока играться!..
Послушная Люся выпустила бабочку. Бабочка подлетела к окну и, треща крылышками, забилась о стекло. Я поднялся и стал прощаться.
На следующий день в точно назначенный час мы уединились с Люсей в ее комнате. Она уселась за низкий столик, я устроился в мягком кресле напротив. Начать я решил с русского языка.